Обе машины шли на базу геологической экспедиции в городок Ленинск, где мне, то есть Сергею Комарову, предстояло поймать попутную машину до Куня-Ургенча. Сергей купил на базаре кисть винограда и очень оживился, услышав, что три девушки, шедшие перед ним, говорят по-русски да еще с волжским оканьем.

…Сергей догнал их и спросил, как доехать до Куня-Ургенча. Но те знали дорогу только в кино да в районо. Откуда они здесь взялись?

— Из Казахстана! Из Ленинграда! Из Москвы! — услышал Сергей.

— И давно из Москвы?

— Ой, я ж в настоящей Москве и не была! Это колхоз такой. «Ленинград» и «Казахстан» — тоже колхозы. Мы — владимирские, из Вязников. В этом году педучилище кончили. Мы тут русский язык преподаем.

— И будут маленькие туркмены говорить на «о»?

— Ой, что вы! Это мы между собой на «о». А в классе мы на «а», — ответили девушки.

— Ну и как? Нравится в Средней Азии?

— Пока нравится.

— Погодите. Будет канал, еще не так понравится! — ободрил Сергей, обогнал девушек и помахал рукой на прощанье…

Тут поездка Сергей Комарова оборвалась, и благонравный романтик исчез. Ведь для того, чтобы остаться романтиком, он не должен был знать то, что знал я… Из небольшого беленого домика банка навстречу мне шел полный, благополучный казах в соломенной шляпе, белом костюме и узорных босоножках. Под мышкой он держал облезлый портфель с оторванной ручкой, похожий скорее на круглый, набитый до отказа саквояж. Прораб узнал меня и пухлыми пальцами побарабанил по портфелю: «Получка для всего коллектива плюс премиальные».

Я остолбенел. Я был уверен, что его уже расстреляли. А он, оказывается, даже не сидит!

Я познакомился с ним еще весной, когда только ехал в Каракумы. И радостно сочинял:

В поселке Каратау на берегу Амударьи был наш первый ночлег. Машины остановились на пустыре неподалеку от гигантского фанерного щита. Стали вытаскивать раскладушки, спальные мешки и в свете фар увидели гордую надпись на щите «Здесь будет построен новый социалистический город». Я знал, что в Каратау на великую стройку коммунизма приехали добровольцами калужане Галя Шишкина с мужем, жившие в одном доме с моими родителями. Я разыскал их в поселке, где пока все знали друг друга.

Почти всю ночь мы провели в просторном бараке, где за ковровой занавеской жили мои калужане. А еще в той же комнате проживали два офицера госбезопасности и тот самый прораб-казах. По случаю моего появления каждый что-нибудь выставил на стол, и таким образом я стал общим гостем. Пировали всю ночь. Патриотические тосты сменялись шутливыми, дружескими. Но вот в который раз взял слово казах-прораб и неожиданно произнес:

— Мы пили за родителей нашего гостя. А сейчас я хочу выпить, чтобы весь этот ужас поскорее кончился. Я ненавижу не лично вас, — обратился он к офицерам, — а ваши гнусные, позорные погончики и околыши. Потому что я — не казах. Я — калмык! Моя мать умерла в эшелоне, когда такие как вы изгоняли наш народ. Я не знаю, где ее могила. Я тогда был на фронте. Я спасся. Я объявил себя казахом. Все равно все кругом врут! Я не лучше их, я отказался от своего народа. Будь все это проклято!

— Ладно, ладно, — успокаивали его офицеры. — Выпил и приляг, отдохни.

Мы с моими земляками вышли из барака. Молча проводили они меня до пустыря к нашим машинам и раскладушкам. На рассвете мы уезжаем в пустыню. Значит, меня не привлекут как свидетеля. А Гале с мужем возвращаться в тот же барак. Калмыка, наверное, уже увели… Я, конечно, не заснул. И в первых лучах зари увидел щит с гордой надписью про социалистический город, а прямо за ним высоченную сетку из колючей проволоки и деревянную вышку, на которой топтался часовой.

Что-то случилось за это лето, пока я безвылазно сидел в песках. Прораб-калмык жив и благополучен. Никто его не выдал, даже офицеры-гебешники. А толки об отважном Минаеве! Кстати, русская это фамилия или восточная? А кузнец, откочевавший в пески прямо с общего собрания! А секретные бумаги рядом со стеклянной головкой в кармане у экспедиционного стихотворца! Кто бы их раньше мне доверил? И легенда про умирающего в песках падишаха ни с того ни с сего снова ожила во мне: движется молчаливое войско, и черная степная птица вот-вот опустится на свою добычу. Этими переживаниями я тогда не мог поделиться ни с одним человеком на свете, не только что с бумагой. Моя душа как бы перелетела, перешла незримую черту, разделяющую эпохи. Внутренне я был готов даже к большему, чем то, что случилось через какие-нибудь полгода.

Из Ленинска я уехал опять в кузове полуторки, на сей раз уже туркменской. Даже длинный шоферский ящик был украшен цветной инкрустацией. Я сидел на нем рядом с туркменской семьей и смотрел на высящийся над песками куня-ургенчский минарет. Казалось, мы вот-вот приедем, а минарет все так же маячил перед глазами, но почти не приближался. Мальчик-школьник по-русски, нажимая на «о», рассказывал мне легенду про минарет, не похожую на ту, которая считается официальной. Никакой красавицы и обманутого мастера, бросившегося с минарета, узнав, что та за него не выйдет. Мастер, о котором шла речь, не прыгнул, а улетел с минарета на бумажных крыльях, которые он сам склеил. А построил он такой высокий минарет, чтобы обмануть врагов, которые со всех сторон шли через пустыню, чтобы ограбить прекрасную столицу Хорезма. Увидев минарет, они думали, что Ургенч рядом, оставляли в песках верблюдов с водой и поклажей и, конечно же, гибли в песках от голода и жажды, проклиная обманчиво близкий манящий минарет. (Эта легенда так мне полюбилась, что через семь лет я превратил ее в сказку для детей и назвал свою книгу «Мастер Птица».)

На базе, увидев меня, сначала перепугались, думая, что в отряде какая-то беда, раз я явился следом за нашей машиной. Потом накормили, сказали, что человек с допуском уже в Нукусе, что самолет вылетает завтра. Машину, даже нашу отрядную, даже не до Нукуса, а хотя бы до переправы, мне не дали. Зато выдали кучу денег на попутные машины, на гостиницы и на прочие расходы, связанные со встречей летящей к нам Любови Павловны, экспедиционного врача.

Я должен был доставить Любовь Павловну на базу.

Лишь вернувшись с врачом в Куня-Ургенч, я понял, почему мне не дали машины и настойчиво советовали, встретив врача, переночевать не только в Нукусе, но и в пыльном городке Ходжейли на нашей стороне Амударьи. Шеф тем временем успеет вернуться из своей инспекционной поездки по пескам, и Любовь Павловна даже не узнает о столь злостном нарушении режима.

Пакет я в Нукусе передал. Человек с допуском, не глядя, сунул его в карман. Но странная вещь! Я с волнением ждал Любовь Павловну, как ждал бы выдуманный мною Сергей Комаров свою суженую. Взяв в руки ее чемоданы, я впервые за эту поездку почувствовал облегчение от напряженной работы души, полной предчувствий и страхов. «А где машина? Где Коля Горин?» — спросила Любовь Павловна. Где Коля Горин, любимый шофер шефа? Эта тайна, единственная, какую я теперь был обязан хранить, была для меня не обременительной. «Доктор, разве вас не устраивает такая значительная в вашей экспедиции фигура, как я? Посмотрите, что я нашел по пути за вами». И я показал врачу стеклянную головку, которая привела Любовь Павловну в восторг, и она терпеливо снесла поездку в битком набитом автобусе.

«А где же люкс? — спросила она в гостинице. — Почему вы не позвонили в Совет министров?» Она привыкла ездить с шефом, ибо встречи с руководящими работниками больше, чем жизнь в песках, грозили нарушениями диеты и трезвого образа жизни. Но у меня не было привычки встречаться с высокопоставленными деятелями. Зато на щедро выделенные мне средства я закатил роскошный ужин и не менее роскошный завтрак в лучших точках общепита столицы автономной республики. Ближе к обеду я взял у базара такси. «Совет министров выделил или обком? — поинтересовалась Любовь Павловна. — Прямо до места?». Увы, только до парома через Амударью.