Когда я вернулся в нашу хижину, меня ожидал Пим Берк. Выглядел он беспокойно, что было для него необычно.

— Что случилось, Пим?

Он взглянул на меня смущенно, наконец заговорил:

— Барнабас, я… — и замолчал. — Ну-у… В общем, мне предложили должность. Я должен стать секретарем и переводчиком, а еще заниматься торговлей. На этой должности полагается субсидия, Барнабас, а я не становлюсь моложе…

— Никто из нас не становится моложе, так что я советую тебе принять это предложение.

Он явно испытал облегчение.

— Я не хочу показаться неверным человеком — понимаешь, сейчас, когда ты теряешь так много…

— Глупости! Да если бы я узнал об этом раньше, я бы тебе сам порекомендовал. В любом случае, Пим, соглашайся. Ты можешь здесь принести нам больше пользы, чем в нашей колонии. А кроме того, я подумываю о том, чтобы уйти за горы.

— Ну… если ты не возражаешь, Барнабас… Все-таки прежде всего я тебе верен.

Я положил руку ему на плечо.

— Пим, мы прошли вместе долгий путь, мы с тобой друзья, ты и я… Там, где мы живем, ты себе никогда не сыщешь жену, а тебе жена нужна. Ты ее вполне заслуживаешь.

— Ну, по правде говоря…

— Что, есть девушка?

— Вдова, вдова, Барнабас. Молодая, и у нее кое-что отложено, да и у меня немного есть, как тебе известно…

— Безусловно. Но, Пим…

Он поднял глаза:

— Изумруд? Я только одному человеку сказал… — он внезапно оробел.

— Ладно, так тому и быть, — сказал я. — Только давай не терять связи. И помни, Пим: где бы я ни был, у тебя есть друг.

Мы пожали друг другу руки, и он ушел — немного торопливо, словно опасаясь, что может повернуть назад.

И в эту ночь я лежал без сна, так и не сказав ничего Эбби об уходе Пима. Она бы пожалела о нем, пожалела бы, что его не будет рядом со мной, ибо он был хорошим другом и верным человеком, но я последние месяцы немало расстраивался, поскольку не видел будущего для него в том, что мы делали.

Земля — да. Мы купили у катобов землю, и у него был свой участок, как и у меня, но у одинокого человека жизнь пуста, хотя пока человек молод, ему так не кажется.

Но все же лучше бы он не упоминал об изумрудах. Мы нашли несколько штук, у него был один, у меня — четыре. Три я отдал Эбби, один — Брайану. Камни смогут сослужить им службу в случае нужды, и любой из них достаточно велик, чтобы купить поместье, если потребуется.

Пимов изумруд был не из крупных, но поражал меня безукоризненной красотой.

До нас доходили слухи, что в нижней части предгорий находили изредка маленькие алмазы, но наверняка мы на этот счет ничего не знали.

И наконец этот день настал. Несколько раз я встречался со шкипером «Орла», солидным человеком и, по всем отзывам, хорошим моряком. Дважды побывал я на борту и увидел, что судно поддерживается в отличном состоянии умелой с виду командой.

С рассветом я уже был на ногах и вышел из дома — поглядеть на погоду. Великолепный день — а для меня самый мрачный.

Вскоре появилась Эбби и подошла ко мне. Мы стояли у реки, ничего не говоря, лишь мои пальцы касались ее руки — или ее рука моей… Но слов у нас не было.

Мы уже говорили о ее возвращении, но, думаю, ни она, ни я в это не верили. Все еще оставался шанс, что ордер на мой арест лежит и пылится в каком-то ящике, чтобы в нужный момент появиться на свет и быть пущенным в ход, а мы оба знали, что десятилетняя девочка с дальней границы не может стать великосветской леди за три или четыре года.

Под конец мы поцеловались, нежно коснувшись губами, и она сказала:

— Береги себя, Барнабас.

А Ноэлла вцепилась мне в руку со слезами на глазах.

Брайан стоял выпрямившись, как я и ожидал, и крепко стиснул мою руку.

— Я сделаю все, чтобы ты мог гордиться мною, отец!

— Я уже тобой горжусь, — тихо ответил я. — Заботься о матери и сестре.

Другие мои сыновья стояли вокруг, вид у них был неловкий, а чувствовали они себя и того хуже. Лила все повторяла вновь и вновь, что должна была отправиться с ними.

— Тебе надо думать о Джереми, — отвечала ей негромко Эбби, — и о собственных детях.

— Возвращайся, Эбби, — сказал я. — Возвращайся.

— Жди меня, Барни, ведь я люблю тебя. Люблю, и всегда буду любить, и всегда любила с того самого первого вечера, когда ты вошел в дверь, а снаружи была буря.

Я стоял на берегу и смотрел, как уплывает «Орел» вниз по реке — и вдруг понял в глубине души, понял с жутким отчаянием, что никогда уже не увижу никого из них снова.

Лила взяла меня за руку и крепко сжала ее.

— У них все будет хорошо. У них все будет хорошо. Я вижу безопасное плавание и долгую жизнь для них.

Вот только она ничего не сказала обо мне и о моей жизни.

Наше поселение на Охотничьей речке больше не было прежним. Вновь и вновь я ловил себя на том, что вдруг поворачиваюсь, чтобы воскликнуть «какой закат», или «какой узор сплетают тени от листьев на воде», или «как сверкнуло птичье крыло» — а Эбби рядом нет.

Синева гор, казалось, придвинулась ближе, и все чаще и чаще мои глаза поворачиваются к западу.

Там все еще лежат горы, обширные и загадочные, с неведомыми долинами и потоками, текущими из темных, невероятно далеких далей, и всегда за ними новые дали, другие вершины, и длинные плоскогорья, и внезапные промельки далеких-далеких горизонтов…

Джубал бесшумно скользнул в дом, когда я сидел над книгой — перечитывал Маймонида[36].

— Па! В селениях идут разговоры. Они снова собираются напасть на тебя.

— А можно бы подумать, что им должно было надоесть.

— Ты для них — постоянный вызов на подвиг, па. Ты сам не понимаешь, до какой степени, ведь все их лучшие воины пытались — и были убиты или страдали от тяжких ран. Ты стал легендой, и кое-кто говорит, что ты не можешь умереть, что ты никогда не умрешь, но другие считают, что должны убить тебя сейчас, это для них дело чести. Они придут скоро. Может быть, даже сегодня ночью.

Джубал кивнул, а потом вдруг заговорил иначе, словно бы с усилием:

— Па, ты ведь не огорчаешься из-за этого… ну, что я не похож на других?

— Конечно нет. Ты — хороший человек, Джубал, один из самых лучших. Я люблю тебя так же, как и других сыновей.

— Люди меня угнетают, па. Я люблю дикие, безлюдные края. Люблю места, откуда далеко видно. Жить среди людей — это не для меня. Мне нужны деревья, реки, озера и дикие звери. Может, я просто один из них — сам дикое животное.

— И я тоже все это люблю, Джубал. Почти так же сильно, как ты. И теперь, когда твоя мать уехала, я могу выйти в эту дверь и идти всю жизнь, что мне осталась.

Мы с ним помолчали. В очаге потрескивал огонь. Я закрыл книгу. Свет от огня плясал на лице Джубала, порождал танцующие тени в дальнем конце комнаты, а глаза мои беспокойно блуждали по каменным плитам пола, по шкуре медведя, которого я убил в лесу, на краю купы рододендронов. Помню, после выстрела я перезарядил мушкет, а потом съехал вниз по неровному склону, в трещинах которого цвел песчаный мирт, и остановился у медвежьей туши.

Пуля попала точно и уложила зверя. Убить вовсе не так уж трудно, если взят верный прицел. Над головой пролетел ворон, кося на меня подозрительным взглядом, а на втором круге он с жадностью принялся оценивать крупные размеры медведя. Этот ворон отлично знал, что я заберу шкуру и какие-то отборные куски, но ни за что не поволоку шестьсот фунтов через хребты, отделяющие меня от дома.

— Па, тетушка Лила сказала мне однажды, что у тебя есть дар.

— В нас течет кровь Нила, Джубал. — Я взглянул на него. — Что, у тебя он тоже есть?

— Индейцы считают, что есть.

— Ты знаешь обо мне?

— Я… думаю, что знаю, па.

— Не говори об этом, Джубал. Достаточно того, что знаем мы с тобой и Лила. Я не печалюсь, ибо есть свой час для каждого, а мы редко бываем к нему готовы… Одно я знаю твердо. Я все еще слишком молод, чтобы зарасти ржавчиной. Когда придет весна и снова взойдут мои посевы, я соберу мешок и пойду, чтобы увидеть перед смертью хоть часть тех земель, что ты видел на западе.