— Нам незачем обманывать вас, Харджиев. Больше ничего не найдено. Вот всё, что вы здесь видите. Что? Вам стало легче как будто?

— Мне всё равно.

Он вытер ладонью пот на лбу. Да, ему явно стало легче. И тут словно завеса упала перед Ковалевым:

— Не лгите, Харджиев, вам не всё равно. Да, печально сложилась ваша жизнь. Вы старались, служили Дюкам и прочим, а вам не доверяли, вас держали обманом. Ложь — их главное оружие, Харджиев.

Ковалев говорил и не узнавал себя. Никогда он не выражался так выспренно при допросе. И не поддавался так быстро собственной догадке, может быть, нелепой, фантастической.

— На всякий случай, чтобы вы не предали, не сбежали, для вас придумали легенду — в доме Дюков оставлены-де компрометирующие вас документы. В любую минуту они могут быть выданы чекистам, и тогда вам крышка. Ведь так?

— Да, — произнес Харджиев глухо, сквозь зубы, словно в забытьи.

— Вы бегали к рабочим, к ремонтникам… Один штукатур решил подшутить над вами, и тут вы попались… хотя послали вместо себя Назарову. Подумать только, как вы глупо попались, Харджиев. Иначе вы, возможно, еще гуляли бы на свободе. Ловко вас надували ваши хозяева, Харджиев.

Он уже овладел собой. Только губы его беззвучно шевелились, выдавая волнение.

— Ну, теперь вы будете разумнее, я надеюсь, — сказал Ковалев после короткой паузы. — Прекратите ваше бессмысленное запирательство.

— Я служил не Дюкам, гражданин офицер, — выдохнул арестованный. — Не за деньги. Нет! — выкрикнул он и качнулся, держась костлявыми пальцами за край стола… — Они… не купили меня, нет. У меня свои счеты с большевиками. Я не Харджиев. Можете записать. Я Гмохский. Искандер Али Гмохский, внук знаменитого князя Дагомука. Трезубец… трезубец на кольце — мой родовой знак.

Ковалев смотрел на тонкие, как у скелета, пальцы. Потомок Дагомука? Значит, чаша, загадочная чаша в музее, из дворца его предков… Да, аул Гмох — селение народа Элана, уничтоженное царскими войсками. Вот почему он ходил в музей. Тянуло в прошлое… И вдруг Ковалеву показалось, что перед ним не живое человеческое существо, а манекен, раскрашенный музейный манекен.

Потом Ковалев вспомнил старого зурнача, так странно погибшего. О нем он не спрашивал арестованного. Откладывал. К тому же было слишком мало оснований предполагать злой умысел. Но теперь…

— Мы знаем еще одно ваше преступление, — сказал Ковалев. — Вы положили отраву в ваш плов, уста-пловчи. Вы отравили Алекпера, нищего зурнача и его внучку.

Князь Гмохский вздрогнул, выпрямился, тяжело, с хрипом задышал.

— Он знал вас. Он был опасен для вас, этот старик. Кроме того, что он нес язык племени, — язык, ставший для вас шифром, — он мог разоблачить вас. И вы убили его. И ребенка.

Голова князя Гмохского качнулась. Казалось, он хотел возразить что-то.

— Вы отыскали инженера Зурабова, родом из вашего племени, и прошлой осенью, в вагоне поезда, пытались выяснить, знает ли он ваш язык. А если бы знал? Что бы вы сделали, уста-пловчи? Отравили бы его?! Отвечайте!

Преступник молчал.

Лето кончилось. Осень начиналась высоко в горах, — там всё чаще собирались тяжелые облака, бушевали первые метели. Из зеленого ущелья, пронизанного жарким августовским солнцем, странно было видеть снег, одевший вершины. По ночам оттуда тянуло холодом. Злой ветер сталкивал человека с узкой тропы, — скользкой, размытой дождем, невидимой в кромешной мгле.

Соседи под разными предлогами оттягивали очную ставку с Басковым, назначали всё новые и новые сроки. Сам он об этом не знал.

Дюк заходил к нему часто. Как всегда, начинал разговор с пустяков — ругал жару или распространялся о целебных свойствах гранатового сока, излюбленного на Востоке. Потом исподволь, как бы невзначай, выспрашивал.

Один раз Дюк таким же небрежным тоном сказал:

— Я слышал, у вашего брата интересная работа. Да?

Басков весь сжался. Вот куда метит! Но откуда он знает? Неужели из письма? Нет, в этом последнем письме Касе ни слова нет про Бориса.

Дюк заметил волнение пленного, усмехнулся:

— Ракеты, разведка космоса… это очень увлекательно. Я, знаете, сам мечтал… — Потом другим тоном, резче: — Вы могли бы сейчас же, завтра же быть на родине, если бы повели себя разумнее.

Потом Басков ругал себя за то, что был недостаточно гибок, не сумел поторговаться для вида с Дюком, заставить его высказаться яснее.

Спрашивал Дюк и о жизни Баскова на заставе, но почти не затрагивал вопросов военных. Кто друзья Баскова, каковы его успехи по боевой подготовке, по физкультуре? Какое любимое блюдо? Просит ли прибавки у повара?

Зачем Дюку всё это? Басков силился догадаться. Вместо ответа, он молчал или — в который уже раз — требовал свидания с советским консулом.

Иногда вместе с Дюком Баскова навещал белокурый парень, должно быть русский, и назойливо пялил на Баскова глаза. Раз как-то подсел к нему, фамильярно обнял и назвал сослуживцем. Басков отодвинулся. В другой раз белокурый спросил Баскова, играет ли он в шахматы.

— Тебе-то что? — ответил тот.

Странно, что же им всё-таки нужно?

Наконец Дюк приоткрыл карты:

— Я толковал с азиатами. Они отпустят вас. Дольше вас держать нелепо, они сообразили, слава богу…

И Дюк объяснил, на каких условиях Басков сможет вернуться домой. Во-первых, он должен рассказать о себе, о службе на заставе, не касаясь секретных вопросов, и сообщить данные о членах семьи. Об отце, матери, о брате Борисе. Как живут, чем заняты, их вкусы, привычки. Во-вторых, как умер Алекпер-оглы, сказал ли он что-нибудь перед смертью. В-третьих, о Назаровых — о Ксении и ее матери.

Всё, что он сообщит о жизни на заставе, ему придется проиллюстрировать наглядно. Его подведут к кордону, против заставы, и он покажет…

Говоря, Дюк сбил гусеницу, ползшую по куртке, и растоптал, взял соломинку и поиграл ею. И тон его и повадки выражали беспечность.

— Молодой человек, — Дюк кивнул белокурому, — тоже интересуется всем этим. Послушает. Может быть, и у него будут вопросы.

— Нет, — сказал Басков.

— Подумайте.

— Я уже думал, — произнес Басков. — Я требую… Отпустите меня без всяких условий. Я буду разговаривать только с советским консулом, — прибавил он твердо, глядя прямо в глаза Дюку.

Теперь Басков окончательно уразумел маневры своего врага. Дюк хочет знать, открыл ли нам свои намерения Алекпер-оглы. И, конечно, Дюка интересует Борис, брат. Всё остальное менее важно. Но для того-то и задавал Дюк множество мелких, на первый взгляд незначащих вопросов, чтобы поймать его на какой-нибудь мелочи, запутать, втянуть в свою сеть. «Как хорошо, что я ни в чем не уступил!» — подумал Басков.

Белокурый топнул ногой и сказал Дюку по-английски, не очень чисто:

— Это звереныш. Таких надо расстреливать.

«Пусть, — подумал Басков. — Только бы скорее». Но тут же в нем поднялась такая острая тяга к жизни, что он стиснул зубы, сдерживая стон.

— Расстреливайте, — выговорил Басков с усилием, наперекор страху и слабости. — Вам не простят…

Лицо Дюка маячило перед ним как в тумане. Если бы Басков мог спокойно наблюдать, он сообразил бы, что? происходит с «охотником за скальпами».

Вся операция, начатая убийством Алекпера-оглы, операция, которую Дюк считал своим шедевром, рушилась, рассыпалась в прах перед сопротивлением Баскова. Безусого солдата, мальчишки!

Дюк сдернул куртку, поправил кобуру. Лицо его стало непроницаемым и холодным, — на мгновение он позабыл свою роль, сбросил маску.

Оба вышли.

В памяти Баскова надолго осталось это движение Дюка, поправлявшего кобуру. Он словно хотел сказать — пора кончать! Басков был недалек от истины.

Предстоящая встреча с советскими офицерами тревожила Дюка и его союзников. Играть в прятки больше нельзя было. Протесты советского соседа становились всё настойчивее. А привести Баскова на очную ставку — значило открыто признать свое поражение.