Прикончили бутыль вина, начали вторую. Большой толпой, вместе с домовладельцами пошли к тому дому.

Никакой нумерации или обозначений не было. Назывался он просто – «дом с елкой», потому что во дворе росла итальянская кривоватая сосна, посаженная неизвестно кем, зато дающая отличную тень перед домом. Ласковый ветерок с Басконского моря прогонял пьяную сонливость.

Жильё находилось действительно через три хозяйства от Спарты. Изгородь, сложенная из местного камня, высотой до пояса, калитки нет. Неровный квадрат двора, часть из которого заросла полевыми травами, вероятно – огород, часть засажена чахлыми деревцами. Дорожка протоптана к домику. Низенький, побеленный снаружи, с плоской темно-желтой черепичной крышей.

- На крыше по ту сторону дома есть площадочка с навесом – с видом знатока заявил Валент. - Подниматься надо по лестнице прямо со двора. Старый Паткса забирался наверх и сидя на стуле смотрел на море. Ну, или от жены прятался. Надо и мне такую сделать.

- Я тебе сделаю! – нахмурилась Валентина и притворно замахнулась на мужа.

- А где колодец? – напомнил Снорре.

Колодец нашли. Запущенный, с черной водой и без ведра. Но есть. А туалет вообще отдельное каменное сооружение с покосившейся дверью, хоть сразу пользуйся. Снорре сделал мне знак, после которого я отошел, а саттель принялся с неожиданным жаром торговаться с собственниками о размере ренты.

Мне понравилась тень от ёлки, вернее сосны. Росли деревца поменьше. За домом был сарайчик и большой навес, крыша которого теперь обвалилась. Из-под обломков выглядывали отсыревшие дрова.

У меня никогда не было своего жилья. Строго говоря, я и теперь стану жить с прожорливым нордом, но всё равно, происходящее для меня какое-то откровение.

Раньше, чем я, прогуливаясь, обошёл вокруг дома, состоялась сделка, по серебряному су за первый месяц и три четверти за последующие. Деньги перекочевали к обрадованным неожиданным доходом домовладельцам, и они ушли. За ними и Валентины, пригласив, как устроимся - снова в Спарту.

Мы остались одни. Можно сказать, что дом арендовали без осмотра. Сказалось отсутствие жизненного опыта, мы оба молоды и местами довольно глупы. Про нашу глупость стало понятно, когда почти сразу же не смогли отпереть дверь. То есть она снабжена огромным встроенным в дверь замком и ключ дали, только он от влажности и редкого использования намертво заржавел. Мою идею высадить дверь после короткого совещания отвергли, потому что потом нам же её и чинить. Норд полез в окно, благо ставни открывались.

Пришлось временно обходиться вообще без дверей.

Коридор, огромная по крестьянским меркам кухня с пыльной печью, три комнаты и даже ход в небольшой подвал, куда я нечаянно чуть не свалился.

Кухня слева от входа и имела окно в сторону улицы, через которое мы и забрались, подставив для удобства какой-то пенёк. Коридор по центру. Прямо - одна комната. По правой стороне ещё две. Ту, которая тоже смотрела на улицу, Снорре однозначно закрепил за собой. Мне определил дальнюю, потому что у неё был внутренний засов, и «она же бывшая хозяйская». Третья комната – запасная.

Скрипучие деревянные полы, серые стены с плесенью, мебель была, хотя вся пыльная, в паутине. Жилище мертво, не обжито. Запустение чувствовалось во всем, хотя дом и не разграбили. Но мы были в восторге. После того, как я без споров согласился с распределением комнат, и даже вернул потраченный серебряный су, Снорре неожиданно чуть не расплакался. Когда подуспокоился, пробурчал, что у него впервые в жизни будет своя комната. В этих чувствах он добыл из недр своего походного мешка плетеную бутыль, явно не с водой, и сделал мощный глоток.

- Снорре, давай поспим. Прямо на голых и сырых кроватях. И да, впервые в своих комнатах, всё такое. Я никак после ночной высадки и этих всех брожений по городу в себя не приду.

* * *

Проснулся, было ещё сравнительно светло. В голове туманом клочки сна и усталости. Смотрел в окно, оно выходило в сад. Пели какие-то немузыкальные птицы, но из окна их не видать. Хотелось в туалет. Норда в доме не было, я полез в своё окно. Обнаружил задумчивого Снорре возле тьмы колодца.

- Вообще, я сам умею чистить колодцы. Наука нехитрая. Спускаешься вниз на толстой веревке. Ведро на другой. Лопата, совок, черпак. Теснота. Всё подвязано к поясу, чтоб не утопить. Начерпываешь ледяной воды, грязи и ила в ведро. Перемажешься. Холодно как в аду. Орёшь, чтобы вытаскивали ведро. Следишь, чтоб по башке не треснуло на подъеме. Сверху обязательно плюхнет содержимым. Его там выливают. Бросают вниз. Ругаешься, что чуть не убили. И так весь день в этой дыре. Колени болят, почки ломит, холодно. Потом кровью мочишься – бывало. Но после трудов уже грунтовые воды наполняют низы колодца чистой водицей. Мне за это платили, правда мать всё отнимала, и отчим иногда избивал посохом своим. Кое-как насобирал чуток денег и ушел из дому.

- А потом? – спросил я, пересиливая природные позывы мочевого пузыря.

- Потом? Потом меня в замке Соллей вешали за кражу тощей глупой козы.

Я усмехнулся и пошел знакомиться с местным гальюном.

По окрестностям Ла-Теста текли небольшие ленивые ручейки, из-за которых в безветренную погоду водились полчища комаров. Вода в них чистая, поэтому вечером несмотря на решительные протесты норда мы пошли в один такой искупнуться.

Даже мне показалось, что купаться в ручье глубиной по пояс посреди пустыря – перебор. Но иной возможности помыться не было. Снорре, охранял меня от несуществующих врагов, но сам в воду лезть отказался. После морского путешествия хотелось почувствовать подобие чистой кожи. Травмированную душу саттеля решено было лечить ужином в Спарте. Заодно ещё Валентинов про страну Бюжей расспросим.

* * *

Пляж. Небо – потрясающий фантазию купол. Луна не вышла. Безоблачно. Звезды, крупные, яркие, щедрые светом. Сытые и слегка пьяные, мы сидели прямо на ещё теплом от жаркого дня песке в стороне от порта. Волны шумели, почти добираясь до ног. В руках саттеля бутыль, наполненная валентиновским вином. Ещё одна с собой.

А я смотрю на звезды. Никто в этом мире не знает про звезды, сколько знаю я. Что забыл здесь, почему не там? Отнял у норда флягу, залил в себя немного кисло-сладкой жидкости. Ну, допустим, попасть сюда не было моим осознанным выбором. Судьба. Случайность. Меня бросило в дрожь от воспоминания одиночества полёта. Тут хотя бы норд есть, который в подтверждение моей мысли громко отрыгнул.

Сколько может жить моё тело? Сколько ждать до того, когда местное население построит подобие цивилизации, разовьется, дотянется до звезд. Я даже могу активно помогать. Развивать науку то там, то тут. Прочитаю все, какие есть книги, буду писать свои. Под псевдонимами и из разных мест. Смогу улететь.

Делаю ещё глоток. Стоп. Улететь куда? На Зевенн? Кому я там нахрен нужен хоть сейчас, хоть через тысячу лет? Норд тянет руку за бутылью, делаю ещё глоток, отдаю. Волна шипит – ш-ш-ш-ш-ш. Оттого, что мне неуютно здесь и сейчас. Оттого что я не знаю этого мира, его законов и языков, религии. Не знаю, о чем думают другие, более взрослые, чем я. На рожах написано, что считают себя умнее. Оттого что они меня не понимают. Что меняется?

А может, сожри меня медведь, я прав. Что не такой, как все. Да хоть обойду пешком весь свет – всё равно буду не такой как все. Дело даже не в том, что я такой - ненастоящий человек. Никакой ученый муж, никакое оборудование не выявит мою «инаковость». Нет. Дело в том, что никто не был в чужой шкуре. Никто не знает, как другой мыслит и чувствует. Тем более - что пережил. Например, через что прошел Снорре, если он даже факт своей казни не воспринимает как самое особенное событие? Казни! Повешенья! И со всем этим своим океаном боли и гнева – он просто живет. И я живу. Моя тайна одна. Его – другая. Я ведь даже могу к нему в голову залезть, но не стану. Он особенный. Каждый, если не совсем дебил - особенный. Но эта особенность нужна только ему.