Минск-Пассажирский. Бабье лето

«Минск-Пассажирский, Москва – Петушки, архипелаг ГУЛАГ – как много мест и направлений с такими романтичными названиями, – думал я. – Вот бы побывать везде!»

«Увага! Электрычка до Орши пройдзе з другой платформы другога шляху», – объявил диктор, погружая меня в непривычную, но приятную уху языковую среду.

– Это значит – второй путь, вторая платформа, – объяснила Вера, заметив моё изумление.

Я приехал в Беларусь сватать невесту. Веру родня не отпустит абы к кому, ясен перец. Нужно было показать себя с лучшей стороны, чтобы строгая комиссия из родственников доверила мне сокровище на экспорт.

Вот и он. Посёлок-агрогородок на окраине Минска. Её вотчина.

«Сардэчна запрашаем у Калодзишчы». Это типа «добро пожаловать». Такой плакат висел на билборде у поселкового вокзала. Едва я зашёл во двор большого дома, рассчитанного на две семьи, обросшего аккуратными сарайчиками и пристройками, настоящее «сардэчна запрашаем» показал мне сорвавшийся с цепи по случаю моего визита пёс Тузик.

Я-то не знал его блохастых повадок, потянул руки навстречу:

– Ути какой пёсик!

Взвизгнула Вера, ахнули родственники, вышедшие меня встречать. Но было поздно. Тузик хватанул меня от души. Прямо за приветливо протянутую руку.

– Бля-я-яшка ты от ремня армейского! – заорал я.

Ну что, познакомились.

– Ах, какой тощий! Срочно откармливать! – воскликнула тёща, перематывая мне руку бинтом.

– Ты из Питеру? – хором спросили близнецы-дядья. – Почём там бензин? А в доллáрах?

– Симпатичный какой! – умилились тётушки и тут же влюбились платонически.

– А у нас сбор урожая! – прокряхтел дед с намёком.

– Тузик просто так никого не кусит, не зря это, ой не зря! Карма плохая али человек такой, – ворчала бабка.

«Человек такой» краснел, смущался внимания, пэкал, мэкал. Наконец невеста отбила меня от родственников и увела на свою половину отдыхать с дороги.

– Галя! Отдельно им стели! – крикнул тёще дед. – У нас тут – не бордель!

В честь моего приезда был организован званый ужин. На ужине по случаю приезда гостя из России обсуждались новости мировой политики, иные вопросы вселенской важности.

Я пытался поучаствовать. Но, знаете, белорусы, конечно, не согласятся, но понимать коренных жителей деревень старших поколений надо ещё научиться. Они говорят, немного комкая слова, подвывая – «вуулица», мешая фразы из белорусского языка – «трохи», «зробить», «шуфлядка». От этого смысл сказанного доходил до меня не сразу, и я катастрофически не успевал за ходом беседы.

Дед выставил на стол весь арсенал фирменных самогонов, которые я должен был обязательно попробовать. Беседа у меня не шла, и я отдал должное экологически чистым напиткам, наливаясь благодатью и любовью к вновь обретённым родственникам, которые галдели, смеялись, и нет-нет, дуновением ветра по осенней листве, в их разговоре проскакивал лёгкий матерок, лаская слух.

Сразу видно большую и крепкую семью. Как же мне дать понять, что я не молчун какой, а вполне себе душа компании, человек с широкой натурой?

Момент настал. Тётя Наташа заговорила про Петербург, Петропавловскую крепость.

– Ах-ха-ха! Знаете, там есть страшный памятник Пётру Первому. Он сидит такой лысый, худой. Мороз по коже. Ты, Лёша, знаешь, что он символизирует?

Что символизирует памятник, я не ведал. Зато в арсенале имелось много других занятных баек про Петра Первого.

От возбуждения я вскочил на ноги, почувствовав, как от самогона кружится голова и тяжелеет язык.

– Хотите прикол?

Я повысил громкость голоса и махнул забинтованной рукой, чтобы все обратили на меня внимание. Типа: «Эгегей, селяне, ща будут покатухи!»

– …говорят, Пётр пежил женщин через две подушки!

Оглушительное молчание родственников звучало резким диссонансом привычному рёготу моих друзей-дебилов.

– Это какой длины должен быть у него хуй? – я заволновался, чувствуя провал, начал что-то объяснять, дублируя слова характерными жестами. – Вот, допустим, толщина одной подушки, вот двух. А ещё должно остаться сантиметров двадцать для ебли. В то время вёдра у дам были… О! не то что ныне. Это у него должен быть примерно такой…

Я показал рукой расстояние от паха, равное, по моему мнению, длине петровского хера. Ради смеха размашисто изобразил фрикции.

– Господи помилуй! – услышал я возглас и звон.

То в комнату вошла вторая тётка, неся блюда с горячим и застав момент кульминации рассказа. Блюда грохнулись на пол. Дед, с упавшей на стол челюстью, лил самогон в салат оливье. Одинаковые дядья одинаково сурово смотрели в уголок с иконами. Тёща нервно теребила скатерть, кусала губы. За окном взвыл Тузик. Вера сидела красная как рак и смотрела в тарелку. Кто-то перекрестился. Испанский стыд медным тазом накрыл бедных родственников.

Может, ещё не всё потеряно? Спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Так ведь?

– А ещё он ставил раком бояр и вставлял им в жопы свечки!

Где-то сдох от зависти один Петросян.

– Не просто так Тузик его кусил! – проскрипела бабушка.

– Лёша, ты хотел покурить! – сказала красная Вера, ставя точку в моём, да что уж там, и своём позоре.

– Да, да… покурить… – Я суетливо вышел из-за стола, виновато приседая, разводя руками, покинул гостиную, обогнув стоящую над разбитыми блюдами тётку.

Мы сидели на лавочке, смотрели на закат, рдеющий над яблонями. Я курил, дрожа от нервов. Вера положила руку мне на колено.

– Совсем всё хуёво? – с надеждой спросил я, ожидая пощады.

– Да, – ответила Вера. Её губы превратились в упрямую ниточку. – Лёша, ты же не на них женишься. Я-то переживу. Ты, главное, молчи. Молчи, пока здесь. Хорошо?

Я обнял её и прижал к себе. Впереди нас ждало крепнущее год от года чувство крайней нужности друг другу, которое значит даже больше, чем любовь. Хотя и любовь никуда не делась.

15 апреля 2017 года

Санкт-Петербург. Горный институт. Электромеханический факультет

– И всё же они вращаются! Пам-парам-пам-пам! – доцент Кичбулаев Наиль Рашидович, пританцовывая, ворвался в открытую для проветривания дверь учебной лаборатории. – «Кто молодец? Я молодец! На лабуте-е-нах, нах!»

Пока учёный муж исполнял гангнам-стайл, мятая рубашка выбилась из-под брюк, выронив на пряжку ремня унылую жировую складку, которая, тем не менее, весело подлетала в амплитуде, обратной скачкам Кичбулаева. Коричневый пиджак чернел подмышечными пятнами пота. Наиль Рашидович находился в том возрасте, когда согласие студентки сдать зачёт альтернативным методом уже не воспринималось с должным энтузиазмом, но душой он был бодр и весел.