– Ребята, идите спать, – наконец сказал он. – Я тут… один подежурю.
Мы с Коляном откланялись, ушли в свою комнату и заснули.
Подъём был в десять утра. Быстро оделись, вышли в коридор и направились к выходу, но… Дверь в Дедову комнату была открыта. Сам он лежал на спине с открытым ртом. Его раздутое лицо и пол были в крови, к щеке прилипли выбитые зубы.
Картина маслом. Женщины с ребёнком в комнате не было. Я подошёл к Деду, толкнул ногой, проверяя – живой вообще или уже не особо. Тот застонал.
– Дед, а Дед, кто ж это тебя так отпиздил?
– Дру-уг…
– Какой, на хер, друг?
– Дру-уг, заката-ай вату! – простонал Дед. – Сходите в аптеку, ребятки. Падыхаю…
– Какую, блядь, вату? Тебе башку отбили?
– Эта… с зоны это… Сходите в аптечку.
Ну да, тут делать нечего, надо идти. Кухня располагалась напротив выхода из квартиры, там и сидел король. Он же принц и всё такое. Увидев нас, поднялся и сказал:
– Привет, ребята. Хоть вы наконец проснулись… Не поднимайте кипиш, это я его отпиздил. Сижу на кухне, тишина, думки ночные думаю, вдруг ребёнок заорал. Я туда ломанулся, а эта тварь вырубила мать и пристаёт к девочке. Он-то думал, что я ушёл, уёбок. Ну и… А они у меня на вокзале будут в безопасности, я пристрою. Вас вот дождался, чтобы предупредить. Вы там это, без мусоров, согласны?
Вот тут мы и поняли, за что мог сидеть Дед.
В аптеку – ясен хрен – мы не пошли и дальше общаться с Дедом брезговали. Словно даже от разговора с таким говном можно испачкаться. Да так оно и есть на самом деле.
Он и сам поутих, только бренчал вёдрами по утру в туалете и шепеляво ругался:
– Засранцы, уёбища, дегенераты…
Съехал я с этой квартиры осенью две тысячи третьего. Последний раз она мне аукнулась ещё через четыре года, когда я на Сенной встретил бывшего бизнесмена, а ныне нечистого на руку колдыря Мишу. На нём была моя, пропавшая много раньше, куртка.
О Деде я его не расспрашивал, нашлось о чём потолковать и так.
Глава 9. Питерское
Питер впитал меня, как раскалённый песок Сахары каплю влаги. Секунда – и я растворён в особой атмосфере города, я очарован магическим полумраком питерских колодцев, волшебных и опасных в белую ночь. Мы с друзьями гуляли по набережной от Дворцовой площади до Новой Голландии, бродили по улице Декабристов от Мариинского театра до Английского проспекта, шастали по периметру сахарного Никольского собора. Тут же, на просторах бывшего болота, вокруг задумчивого памятника Глинке, раскинулась консерватория имени Н. А. Римского-Корсакова, рядом вздыбилась психбольница и изогнулся над водной гладью Поцелуев мост.
Время выпускных, белые ночи, июнь. На проспекты и линии Северной столицы выхлынывают когорты дипломированных специалистов разного качества и сферы применения праздновать свои синие, а у кого и красные дипломы.
Выпускники консерватории щедрой, но одновременно талантливой рукой великого композитора раскиданы по старинным улочкам и поют. А как поют выпускники консерватории? Очень хорошо поют, мягко выражаясь.
Шёл я выпимши по Декабристов, а в нескольких шагах от меня, по направлению к психбольнице на Пряжке, двигал цельный выпускной и пьяный хор. И бесплатно пел многоголосье. И как только хор замолчал, отзвучало эхо по стенам доходных домов, я не сдюжил с эмоциями и козлиным тенорком воспарил над атмосферой:
– Ой, то не вечер, то не ве-е-ечер!
– Ой, мне малым-мало спалось! – подхватил хор пьяных выпускников. И полилась песнь казачья. И светило солнышко незаходящее. И душа пела, гуляла по закоулкам городским, светлым пенным утоляя жажду, наполняясь любовью к городу каменному – Петра творенью.
Маховик махровой графомании (о! как сказал-то!) был запущен в этот временной отрезок моей жизни, оправдывая детские мечты о писательстве и предначертании высших сил. Классики беспокойно ёрзали в склепах, а я писал первый и, к счастью, последний акт пьесы «Питерское», такой же ненужной миру, как и сами персонажи:
«Санкт-Петербург. Ночь – знойная и белая, как горячка. Даже самые одиозные бойцы алкогольного фронта обрели тяжёлое забвение в своих конурах. Угол Английского проспекта и улицы Декабристов. Старое здание напротив дома Блока, где восемьдесят лет назад „умер от смерти“ голодающий поэт-символист, в честь которого потом назовут ресторан.
Тёмная комната – узкая, но глубокая. Высокий, украшенный лепниной потолок. Патрон с лампой накаливания, паутина. Скудная старая мебель. Кресло-качалка со сломанным подлокотником. Заляпанные обои с узорами из цветов. Большое прямоугольное окно с облупившейся краской на раме, выходящее в тесный двор. Питерский колодец. В комнату льётся уютный свет из дома напротив. К окну приставлен большой стол. На столе бардак – печатная машинка, остатки ужина, консервная банка с окурками, пустые бутылки (фуфырики, фанфурики, мерзавчики… кому как нравится).
У стены штабелями уложены коробки с книгами, промежутки между коробками тоже заполнены книгами, чтобы выровнять слои кладки. Книги все одинаковые – стало быть, из нераспроданного тиража. Чьи-то ненужные мысли. Раньше тут жил писатель. На коробки брошен матрас, настелено тряпьё. На тряпье спит такой же ненужный алкоголик Миха. Взъерошенный, худой и тревожный. Чёрные жёсткие волосы, усы, щетина, лицо в шрамах, сломанный нос, смуглая цыганская кожа. Ещё пять лет назад – большой бизнесмен, занимающийся оптовым импортом дорогих тачек, имеющий в архиве фотографии с Собчаком и другими шишками и буграми северной столицы. Но сам Миха шишкой не вышел. Изменила Михе любимая жена. Колоссом он был на глиняных ногах – обрушился, остался нищ и гол.
По пьяни, а в другом состоянии его никто и не видел, Миха орёт, что у него под окнами пять „мерсов“ припарковано, что можно устроить гонку, если кто не ссыт. Посему окружающие Миху называют ласково – Гонщик на пиздюлях.
– Миха, на пиздюлях сегодня поедешь? Вон, Олег для тебя палку уже нашёл – покрепче да подлиннее.
– Я братву позову, они Олега накуканят, как сказочного петушка, на его, сукэнэх, палочку. Ща в „мерс“ сяду и поеду за братвой! Не веришь? Вон, под окном у меня, пять „мерсов“ стоит!
А вечером в коммуналку возвращается пьяный и уставший, бывший архитектор, а теперь подсобный рабочий на стройке, алкоголик Олег. Олег дежурно катает Миху на пиздюлях. За что? За то, что Миха – „подлое чмо, пиздун и уёбище“. Так Миха и существует изо дня в день. Но сейчас алкоголик сладко спит, а точнее – телепортируется в новый, неотличимый от других день, где есть фуфырики, „мерсы“, архитектор Олег, гонки на пиздюлях и тараканы.
Тараканы сидят у изголовья книжной кровати. Такие огромные, что размером аж с человека, да и с человеческими лицами, умудрёнными алкоголем и несчастьями, вспухшими и светлыми, как светла полярная ночь. Тараканы поют под гитару вальсовую колыбельную на пронзительный и грустный бардовский мотив.