— Так не ходи.

— Не могу, главред ему обещал. Сходи вместо меня, а? Тебя-то он вряд ли за задницу хватать станет. Я тебе диктофон дам, потом сама расшифрую…

— Диктофон у меня есть, — отмахнулся я. — А за твою задницу я ему ручки по самые ягодички выдерну.

— Прекрати, — засмеялась она. — Эй, кто-нибудь! Принесите счет!

Никто не явился. Я поднялся, дошел до стойки и постучал по ней. Тишина.

— Эй, есть кто-нибудь? — я заглянул в подсобку. Там никого не было.

— Вот тебе и твое таинственное исчезновение, — сказал я Анюте. — Не хочешь расследовать?

— Хватит надо мной смеяться, — отмахнулась она. — Это серьезная тема. Я оставлю деньги на кассе, мне пора. Так сходишь к нему?

— Куда ж я денусь…

Анюта упорхнула. Я посмотрел ей вслед и прошел на кухню. Столы были пусты, холодильники выключены и разморожены, плита холодна и успела изрядно запылиться. Но кто-то же приготовил Анюте омлет с ветчиной и кофе?

Забавненько.

— …Если бы сегодня было шестнадцатое марта, то на календаре Радио Морзе был бы Евтропиев день. Всех, кого зовут Евтропий, поздравляю с этими виртуальными именинами, а если вам меньше повезло с именем — то просто добрый день, с вами Антон Эшерский и программа «Антонов огонь».

Кстати, об именах-фамилиях, раз уж к слову пришлось — мне всегда было интересно, почему люди с неблагозвучными фамилиями их не меняют? Я, например, знавал человека по фамилии Киздюк, а в параллельном классе учился мальчик по фамилии Пысин. И не такая уж проблема фамилию поменять, особенно в молодости, пока не накопилось еще бюрократического барахла — дипломов, водительских прав и удостоверений помощника депутата. Пошел, поменял — и ты уже не Киздюк или Пысин какой, прости господи, а наоборот — Умнецов, Красавушкин или, для конспирации, просто Иванов. И самое главное — ни жена, ни дети твои не будут больше Пысиными! И внуки твои не будут Пысиными. И правнуки не будут. Снято родовое проклятие! Их не будут дразнить в школах, над ними не будут ржать при предложении руки и сердца: «Мне? Стать Пысиной? Фи!» И кадровики не будут давиться смехом при приеме на работу, одной рукой заполняя трудовую, другой колотя в мессенджер: «Послушай, ты не поверишь, к нам сейчас пришел устраиваться человек с такой фамилией!»

Но нет, эти люди честно несут свой крест всю свою жизнь и передают его по наследству. И множат на земле число Пысиных и Киздюков. Что за странная гордость ведет их по жизни? Что за мазохистский экстаз вписывать это своей рукой во множество бумажек? Люди очень странно устроены, вы не находите?

В общем, если ваша фамилия Залупец, Членоедов или Попенкряк и вы хотите об этом поговорить — звоните в студию. Вам никто не ответит, потому что телефонный аппарат у нас кто-то спер, но я буду внимательно смотреть на его розетку, а вы, пока идут длинные гудки, будете испытывать приятное чувство собственной важности…

Я запустил рекламный блок и вышел в аппаратную. Чото возился с бумажками, готовя новости.

— Слушай, а ты в кафе на углу давно был? — спросил я его.

— В каком кафе на углу?

— Ну, в соседнем доме же, на углу Блаватской и Кастанеды?

— А там есть кафе?

— Оказывается, есть…

— Странно, никогда не замечал… — ответил Чото рассеянно, вычитывая какую-то распечатку. — Надо зайти как-нибудь. Кофе там хороший?

— Не знаю, но обслуживание так себе…

Забавненько…

Аполлинарий Дидлов, лидер партии православных коммунистов, оказался шумным лысым коротышкой в криво сидящем голубом костюме и галстуке цвета «лопни мои глаза». На лацкане пиджака были приколоты комсомольский значок и серебряная иконка на булавочке. Не знаю, какое отношение его партия имеет к Христу и Марксу, но магия слова «партия» настолько сильна, что превращает в говно любые, даже самые правильные слова, поставленные после. Безотказное колдунство.

Непримиримость его оппозиции была главным образом в том, что он не простил мэру попытку организации гей-парада и установки на толерантность. Аполлинарий был яростный непримиримый гомофоб.

— Дидло́в я, так и запишите, Дидло́в, на втором слогу ударение! — горячился депутат. — А не Ди́лдов, как эти пидарасы из телевизора меня обзывают, будто я хер резиновый. Этим гомикам везде херы мерещатся, только о том и мечтают, чтобы их в булки долбили. Там же одни гомосеки на телевидении, расплодил наш мэр заднеприводных! Только и делают, что в попки пердолятся. Дерут друг друга в дупла-то! В задние ворота долбятся!

Аполлинарий так смачно и со вкусом выговаривал все эти «булки» и «дупла», что я на всякий случай отодвинулся подальше.

— Да если бы не мы, правкомы, то в городе уже давно бы всем голубые заправляли. Оно и в Гордуме, между нами говоря, говномесов хватает. Пердолятся в очко, а как же. Куда один такой жопоёб пролез — скоро там все такие будут. Ну, кроме нас, православных коммунистов, конечно. Мы за эту, как ее… традиционную семью!

Я невольно покосился на руки Дидлова — на толстых коротких волосатых пальцах не было обручального кольца, только уродливая, но массивная золотая печатка с серпом и молотом поверх креста. Крест был почему-то «лапчатый», тамплиерский.

— А все мэр, его рук дело. Сам-то он вроде нормальный, — хотя сейчас от кого угодно можно ожидать, — но просто помешался на этих голубцах! Ну и этих еще… нацменах. Которые тоже, поди, дерут друг друга в задницы почем зря. Я тебе вот что скажу, чисто между нами, — Аполлинарий склонился ко мне, обдав запахам лука, которым явно забивал перегар, — выключи-ка свою машинку, будь другом.

Я сделал вид, что выключил диктофон — лампочка погасла, но запись продолжалась.

— Этот мудак всерьез верит, что всё пиндосы устроили!

— Что? — удивился я.

— Ну, вот это все, — депутат сделал широкий круговой жест рукой, показывая глобальность охвата. — Ждут, мол, теперь, когда мы станем достойны — тогда они нас к себе, в гейропу подпиндосскую, сразу и примут. Вот мэр и рад стараться, придумывает всякую хрень, чтоб типа как у них. Ну не долбоеб, а?

Депутат противно захихикал, потом придвинулся еще ближе, оглянулся вокруг и перешел на шепот. Запах лука, перегара и какого-то ядреного одеколона стал невыносим.

— А я вот что тебе скажу, Антоха, — слабо такое пиндосам! Пиндос нынче не тот пошел, кроме как в жопки ебстись, ни на что не годен. Это наши, Антох!

— Какие «наши»? — спросил я безнадежно.

— Ну, вообще — наши. Так-то они открыто не могут, везде засела эта шваль подпиндосная, типа мэра нашего. Пидор на пидоре, и тронуть их не смей — санкции-хуянкции. А тут раз — тайный эксперимент! Не зря здесь интернета ихнего нет, в котором что ни открой — везде либо черный негрильский хрен, либо волосатая пидорская жопа.

Я не стал рассказывать депутату про контекстную рекламу, только покивал понимающе — да, мол, так оно все и было в интернете этом. Жопа на жопе сидит и хреном погоняет.

А тот сел на стуле ровно, сделал пафосное лицо и жестом разрешил мне включить диктофон. Неофициальная часть, видимо, была окончена.

— Избавившись от тлетворного влияния Запада, мы должны использовать наше уникальное положение, чтобы построить идеальное общество на основе идеалов православия и марксизма, — важно изрек он. — И вот тогда врата отверзнутся и пойдет отсюда в мир правильная жизнь! Ибо сказано: «Никуда не годится народное воспитание через посредство государства. Наоборот, государство нуждается в очень суровом воспитании со стороны народа»!5

Депутат приосанился, гордый тем, что запомнил такую длинную цитату.

— Так и скажите на своем радио, — завершил он. — У вас-то там хоть нормальные? Или тоже эти, альтернативные, как в телевизоре?