— Скажи мне, Олежень, это, может быть, я на этого мудака напрыгивал раздувая гребень? «Ко-ко-ко, на бой, на бой, биться-колотиться, кукареку-заклюю»? Какого хера, Олежень? Почему злой тут я? Я должен был дать себя отмудохать этому долбоебу, чтобы все суетились вокруг меня и жалели? Тогда я был бы не злой?

Я отпихнул его и выдохнул, успокаиваясь.

— Так вот, Олежень — не дождетесь. Кто к нам с мечом придет — тому сюрприз!

Я развернулся и ни на кого не глядя пошел к палатке. В этот момент мне никого видеть не хотелось. Уселся на мостки над рекой, сидел и упивался обидой, пока Анюта не подошла и не села рядом.

— Прости, Антон, — сказала она.

Я промолчал. Если женщина просит у вас прощения, никогда не спрашивайте «за что». Просто запомните этот момент, вряд ли их будет в жизни много.

Анюта обняла меня, положила голову на плечо и засопела в ухо, как маленький уютный ежик. Мне стало щекотно и смешно, и я перестал обижаться на Мироздание и Человечество. Хрен с ними с обоими.

— Пойдем, там сейчас бугурт начнется, — затормошила меня Анюта. И мы пошли.

Возле загородки наяривал на гитаре частушки какой-то разбитной скоморох. Босой, в драных полосатых штанах чуть ниже колена, в пронзительно-зеленой, подпоясанной веревкой рубахе и ушастой шапке-колпаке. На лице его были нарисованные алым пятна щек, черные брови вразлет на половину лба и висела мочальная борода на веревочках. Только по виртуозному синкопированию в проигрышах и горбатому носу я опознал Менделева.

Менделев пел лихо и весело, рядом с ним приплясывала девушка в смешном пестром колпачке, красно-зеленом кафтанчике, шахматных чулках и красных полусапожках.

Лицо девушки было скрыто за водопадом черных волос. Она выводила мелодию пронзительным свистом дудочки-жалейки, а Менделев, пьяный и веселый, запевал:

На огороженной площадке выстраивались, разбиваясь на две линии, реконструкторы. Кто попроще — в набивных тегиляях и плотных шапках, кто попонтовее — брякая металлическими пластинами разнообразных бронек.

Менделев, раздухарившись, выдавал проигрыши один другого сложнее, пальцы его так и бегали по грифу. Он закрыл глаза, но на веках оказались нарисованы гримом другие, жутковатые, козлиные, оранжевые с вертикальным зрачком.

Девушка вспрыгнула на пенек и теперь выплясывала на нем, мелькая красными полусапожками. Пронзительный ноющий звук жалейки впивался в гитарный перебор, как гребень в косу.

Мартын закончил совсем уже умопомрачительной кодой, и в наступившей тишине Олежень громко скомандовал:

— Бой!

Две шеренги доспешных шагнули навстречу друг другу, пошел лязг и треск, затупленные мечи бились в деревянные щиты, сталкивались древками топоры и алебарды, кому-то просто прилетело в нос кулаком…

— Кажется, это называется «народные гуляния», — сказал подошедший Менделев. — Привет поближе.

— Классно было, Мартын, отлично выступил. Или «выступили?» — я пожал ему руку, он вздохнул.

— Как она?

Я описал как можно точнее одежду, танец и инструмент.

— Эх… — печально сказал Менделев. — Ведь что интересно — я специально спрашивал — все видят одно и то же, до мельчайших деталей. Если бы это было… Ну, не знаю… Наведенной галлюцинацией, то у каждого было бы своё, верно?

— Не знаю, Мартын, — пожал плечами я. — Как по мне — наоборот. Спроси десять мужиков после концерта, во что была одета певица — половина вообще ничего, кроме размера декольте, не вспомнит, остальные будут мямлить «ну вроде в платье каком-то…». Люди вообще не очень наблюдательные. А тут, говоришь, все точно до деталей… Галлюцинация и есть.

— Ну вот, — окончательно расстроился Менделев. — Я все надеюсь, что она каким-то образом все-таки существует…

— Не слушай его, Мартын, — сказала подошедшая Анюта, — Антон сегодня изволит дуться на Мироздание.

— Что случилось?

— Искалечил тут одного типа, а никто не оценил…

— Всего одного? — смешно выпучил глаза Мартын. В наряде скомороха это вышло особенно забавно. — Ну тогда, конечно, день впустую. Ничего, Антон, вечер только начался…

Сговорились они все, что ли?

— Не расстраивайся, Мартын, — успокаивала его Анюта. — Я вот уверена, что ты непременно с ней встретишься. Рано или поздно, так или иначе.

— Спасибо, Анюта, вот ты — добрая девочка.

Ну да, ведь единственное вакантное место злодея в нашей компании уже занято. Мной.

Я думал, пьянка будет в режиме походного бивака, однако в лагере уже ладили длинный деревянный стол с лавками, ловко собирая его из досок и обрезков бруса. Тарахтела бензопила, стучали молотки, пахло выхлопом и опилками. Рядом строили что-то вроде небольшой сцены, наводя меня на мрачные подозрения насчет грядущего выступления самодеятельных трехаккордных бардов. Вокруг была такая веселая деловая суета и предвкушение праздника, что праздно стоять было как-то неловко. Я взялся помогать — таскать пиломатериал с места «штурма». Целые доски для сцены и стола, обрезки — для большого костра. На поляне, где было представление, еще догуливала городская публика, но стену уже разбирали. Плотники выворачивали скобы, отбивали гвозди, раскладывали бревна и доски штабелями, откуда их, взявшись попарно, несли к лагерю. Поджидая кого-нибудь себе в пару, услышал, как Олежень ругается с каким-то мужиком:

— Какого хрена ты полную навеску в пушку загрузил? А если бы ее с лафета сдернуло или, того хуже, вообще разорвало? Она же старая!

— Да клянусь тебе, Олег! — божился второй. — Я лично порох отвешивал! Понятия не имею, как так вышло! Я чуть не обосрался, когда ее на упоры снесло! Должно было хлопнуть только…

— Ладно, обошлось, но…

Я не стал слушать дальше, потому что подошел народ из лагеря, и пришлось изображать Ленина-с-бревном.

Через час я был взмокший, с занозами в ладонях и перепачканный сосновой смолой, зато успокоился. Все-таки физический труд хорошо очищает голову от лишних мыслей. (Главное — не злоупотреблять, а то привыкнешь). А потом очередной брус сломался, когда мы его начали поднимать, и чуть не переломал мне ноги.

— Какого черта, — заорал мой напарник по бревну. — Какой мудак такое отличное стропило пильнул! Так разобрать не могли?

Я посмотрел — действительно, хорошее длинное бревно оказалось посередине наполовину надпилено. Напарник вяло ругался с плотниками, которые отпирались, а я прокручивал перед мысленным взором конструкцию артиллерийской площадки, и чем дальше, тем больше мне казалось, что именно такие длинные толстые бревна ее подпирали. И мне это совсем не нравилось.