— И-и-и… снова с вами Антон Эшерский на волнах Радио Морзе! Если бы сегодня была вторая суббота мая, то можно было бы отметить Всемирный день — чего бы вы думали? — справедливой, мать ее, торговли! «Справедливая торговля» — даже не оксюморон. Сочетать эти два слова в одном предложении вообще дико — торговля не может быть «справедливой». Точно так же, как она не может быть газообразной, перпендикулярной или обладать электрическим потенциалом. Эти понятия из разных, непересекающихся областей бытия.

«Справедливость» применительно к товарно-денежным отношениям упоминается только в ходе процессов альтернативных торговле — изъятиях и реквизициях. Если кто-то рядом заговорил о справедливости — быстро проверьте карманы и зарядите обрез. Следующим будет сообщение о том, что «делиться надо».

Когда одному человеку хочется то, что есть у другого, это может быть решено либо процессом торговли — обменом желаемого на равноценное, либо грабежом — то есть присвоением без возмещения. Первый способ не требует оправданий, второй — называется «восстановлением справедливости». Предлог может быть любой, от «грабь награбленное» до «имущество неверного разрешено аллахом», но в основе всегда лежит одно: «Несправедливо — это когда у тебя есть то, чего нет у меня». Торговля, как способ перераспределения благ в обществе далеко не идеальна, но, как правило, менее травматична, чем эта ваша «справедливость». И только когда она по какой-то причине становится невозможна, наступают справедливые времена.

— Кстати, отличное проклятие, не находите? «Чтобы ты жил в справедливое время!» Впрочем, как сообщают нам городские власти, — я покосился на Кешью, грозящего пальцем из-за стекла аппаратной, — временный торговый кризис будет успешно разрешен в самом скором будущем!

Когда бы оно ни наступило…

Если считать мерой успешности митинга его посещаемость, то этот удался еще до начала. Не удивительно — трудно найти что-то более волнующее для обывателя, чем содержимое его холодильника. Площадь перед пресловутым постаментом была полна народу, громкое слитное бухтение выдавало высокую степень недовольства. Сегодня кто-то огребет, угадать бы кто.

— Здравствуйте, горожане! — на трибуну поднялся не кто иной, как Фораскин, — торговый магнат и мстительный папаша. Моих симпатий этот представитель крупного бизнеса не снискал — трудно сочувствовать тому, кто нанимает громил, чтобы они ломали тебе конечности, — но я оценил, что он пришел сам, а не выставил наемного спикера. Капитал не любит стоять под софитами, предпочитая покупать для этого политиков.

— Спасибо вам, что вы пришли на эту площадь, поддержать нас, сторонников свободы, демократии и стабильности!

Вот как — теперь собравшиеся спросить, какого хрена закрыты магазины, знают, что пришли поддержать тех, кто их закрыл. На удивление легко манипулировать людьми, собравшимися в количестве более трех.

— …И если бы не губернатор, мы могли бы снизить цены на десятки процентов! Но он просто не дает нам этого делать, незаконно забирая большую часть прибыли! Мы не можем больше терпеть этот грабеж, ведь эти деньги он берет не только из наших, но и из ваших карманов!

Ну да, конечно, только о ваших карманах он и заботится. Для этого на трибуну и залез, чтобы снизить вам цены. Люди, вы что, серьезно?

Люди слушали, люди кивали, глаза их наливались обидой и злостью на плохого губернатора, который забирает их деньги у хороших торгашей! То, что деньги, которые они отдали торгашам, уже никак не их, вообще никому в голову не приходило. И даже тот простой факт, что торгаши у них деньги забирают, а губернатор, наоборот, дает, обеспечивая занятость, зарплаты и так далее, тоже как-то потерялся за экспрессией вечного вранья «дайте нам власть, мы сделаем хорошо!». Сделают, конечно, кто спорит. Но не вам же. Разумеется, и губернатор тоже тот еще зайчик, и вообще политика — инфернальный говнариум, где хороших нет, но вот такие примитивные манипуляции меня раздражают. Они разрушают приятную иллюзию того, что раз у людей есть мозг, то они им иногда думают.

Главного торгована на трибуне сменил неизменный Дидлов. Вот же каждой жопе затычка!

— Мы, правкомы, считаем так — черт ней, с Думой, там все равно, кроме нас, сплошные законодасты сидели, в кулуарах друг дружку кулуарили! Но вот что я скажу вам, горожане! Земляки! Я, простой стрежевский православный коммунист! Мы должны держаться наших лучших людей! Столпов, не побоюсь этого слова, нашего общества! Тех, кто нас кормит и защищает от губернаторского произвола! Кому только происки губернаторской клики не дают дать нам все! Вся власть Совету Уполномоченных Комитетом Избирателей! Будем жить, как при коммунизме — каждому по потребностям, а потребности — по заслугам!

Я слушал вдохновенный бред Дидлова и видел, что собравшиеся на площади люди не смеются и не ужасаются, а непроизвольно кивают и внутренне поддакивают. Чертовски пугающий опыт. Славик бы сейчас сказал что-нибудь умное про уличную демократию и реалполитик, но мне было жутковато.

— И мы не уйдем с этой площади, пока власть не пойдет навстречу народу, — распинался Дидлов. — Союз предпринимателей Стрежева обеспечит всем бесплатное питание, горячий чай и палатки! Да здравствует Совет Уполномоченных!

На краю площади началась какая-то суета — возможно, там ставили палатки и накрывали столы, но мне отсюда было плохо видно.

— Антон? — меня потрогала за плечо какая-то незнакомая девушка.

— Да, — не стал отрицать я.

— Аня Трубная просила вам кое-что передать, это срочно.

— Так передайте, не держите в себе, — ну вот, а я-то уж думал, что меня наконец-то преследуют поклонницы… Диджей я, в конце концов, или нет?

— Давайте отойдем, тут так шумно…

Мы не без труда выбрались из толпы и отошли за угол. Отсюда лихие выкрики Дидлова, призывающего что-то там требовать и чего-то добиваться, были слышны в полсилы, и можно было вообразить, что это просто кто-то обоссал бабуина в обезьяннике.

— Что вы хотели передать? — спросил я.

— Вот это! — мило улыбнулась девушка, и моя голова взорвалась.

— Не убил ты его? — донеслось до меня через кровавый туман и тьму. — За это нам не платили!

— Не, — ответил смутно знакомый мужской голос, — инструмент проверенный, а башка у него крепкая.

— Давай быстрей, а то увидит кто.

— Кароч, это тебе привет сам знаешь от кого! — и моя рука превратилась в кусок страдания.

— Всё уже? — нервничал женский голос.

— Нет, за две уплочено! — ответил с усмешкой мужской.

И со вспышкой ослепительной боли я провалился в темноту.

— Очнулся! Константин Евгеньевич, он очнулся!

— Как вы себя чувствуете, Антон? — надо мной навис сияющий нимбом в ореоле света потолочных светильников доктор Шалый. Глаза не наводились на резкость, голова была как ватой набита, но, на удивление, ничего не болело.

Я не стал задавать дурацких вопросов «где я» и «что со мной» — понятно, что в больнице, и понятно, что ничего хорошего.

— Странно чувствую, — голос был хриплым и чужим.

Доктор посветил мне чем-то ярким сначала в один глаз, потом в другой, похмыкал специальным врачебным тоном, означающим, что у вас проблемы и сказал:

— Ничего удивительного, у вас сотрясение… Ну, помимо смещенных осколочных переломов костей предплечий на обеих руках и двух сломанных ребер.

И ребра? Значит еще и ногами пинали.

— Но у меня ничего не болит…

— Скажите спасибо таланту этой девушки, — Шалый показал куда-то в сторону, я попытался повернуть голову, но не преуспел.

— Привет, Антон! Помните меня?

Павликова пассия, как бишь ее? Что-то банальное… Сонечка? Манечка? Ах, ну да, Оленька же.

— Оленька… — сказал я с трудом.

— Ой, Антон, помните! Это прекрасно, это хороший признак! А у меня, представляете, талант открылся!

Мда, если верить профессору, скоро талантами будут блистать даже коровы на ферме председателя.