Чото безутешно рыдал, сидя на стуле.

— Что дашь? — спросил я его деловито.

— Что угодно! Всё, что хочешь, Антон, только спаси меня от них! — правый глаз его зажегся безумной надеждой, левый всё ещё не был виден.

— Для начала кофе свари, герой-любовник…

— Сейчас! Да я… Да для тебя… — он кинулся к кофемашине так, будто от этого зависела его жизнь.

— Когда там у тебя сватовство-то?

— Сегодня! Сегодня в семь вечера. Как раз все соберутся… — Чото снова всхлипнул, представив себе предстоящий позор.

— Так, — распорядился я сурово, — умойся, прочисти нос, приведи себя в порядок и, ради бога, не гнусавь так! Студия на тебе, я вернусь к шестичасовому эфиру. И боже упаси тебя какой-нибудь косяк опять упороть! Я тебя тогда не то что на девице, я тебя на обоих братьях Марамоевых лично поженю! Понял?

— Да, Антон, все понял! — Чото мелко закивал, почти кланяясь. — Клянусь, всё будет отлично!

Я многозначительно погрозил ему пальцем и вышел.

На шестичасовом вечернем эфире у нас был научный директор Института Общефизических Проблем (ИОП), профессор, академик Мара́кс. Профессор оказался огненно рыж, бородат, горбонос и уныл. Лицо его обрамляли ярко-оранжевые не то пейсы, не то бакенбарды, отчего он напоминал грустного ирландского хасида-лепрекона. Когда я вернулся, он уже сидел в студии, листая что-то на планшете.

В коридоре меня перехватил Чото.

— Ну что, Антон, что?

— Ну, как что? — пожал плечами я. — Надень костюм… Есть у тебя костюм, чудило?

— Есть, — послушно кивнул мой ассистент.

— Так вот, — продолжил я, — надень костюм, купи букет и иди свататься.

— Но… — на него было жалко смотреть.

— Букет купи подешевле, все равно выбрасывать… И… — задумался я, — знаешь, что… Розы лучше не бери.

— Почему? — спросил окончательно растерявшийся Чото.

— Там шипы, — сказал я веско. — Зачем создавать лишнюю работу проктологу?

— Ну, Анто-о-он… Как же так?

— Чото, ты мне доверяешь?

— Ну… Да… В принципе.

— Либо доверяешь, либо сам решай свои матримониальные проблемы, — я развернулся и пошел по коридору, насвистывая марш Мендельсона.

— Доверяю, Антон, как родной мамочке! — догнал меня Чото.

— Тогда костюм, букет — и вперед. Все будет… ну, не то чтобы хорошо, но лучше, чем ты думаешь. Вали, меня профессор ждет.

Чото вздохнул, закатил здоровый глаз, изобразил половиной лица последовательно отрицание, торг, гнев, депрессию, принятие — и свалил, наконец.

— Добрый вечер, дорогие, не очень дорогие и совсем низкобюджетные радиослушатели! С вами Радио Морзе и Антон Эшерский с передачей «Антонов огонь». Если бы сегодня было не тринадцатое, а двенадцатое, и не июля, а апреля, то мы бы отмечали День космонавтики. Это, скажу я вам, необычайно круто. Ну, то, что вообще существует космонавтика. Люди садятся на бочку с керосином, поджигают — и летят черт знает куда, в темный ледяной вакуум. Это одна из очень немногих вещей, которые оправдывают существование нашего, довольно неприятного во многих отношениях вида, перед Мирозданием. Именно это — готовность взлететь к небесам на струе огня, чтобы просто посмотреть, что там такое.

Поэтому на любого, кто скажет: «Нафиг нам этот космос, тут что ли проблем мало? Лучше бы на эти деньги мне сортир плиткой обложили…» — я смотрю с жалостью и презрением. Эти люди не просто живут зря, они еще и хотят, чтобы зря жили все остальные. А у нас в гостях профессор, академик, астроном, математик, специалист по физике космоса — Сергей Давидович Маракс! Здравствуйте, Сергей Давидович!

— Здравствуйте, Антон, — ответил мне профессор довольно мрачно, видимо предчувствуя первый вопрос. Ему, надо полагать, весь мозг уже вынесли этим вопросом, но медиа имеют свои законы, а законы эти имеют нас.

— Сергей Давидович, давайте сразу покончим с неприятной частью интервью — скажите честно, это не вы?

— Это не мы, — ответил академик, страдая лицом. — Мы в институте решаем, по большей части, теоретические проблемы космической и общей физики, у нас нет никаких сверхвозможностей, реакторов, коллайдеров, порталов в иные миры, свертывателей пространства-времени и прочих фантастических устройств. Проводимые нами эксперименты никак не могли стать причиной.

— А какие эксперименты вы проводили? — спросил я. — Ну, если это не очень секретно, конечно…

— Да какие секреты? — загрустил профессор. — Никаких секретов у нас нет… Двенадцатого июля мы, например, проводили эксперименты, проверяющие нарушение неравенств Белла. Тесты в режиме реального времени, в ходе которых измерялась поляризация запутанных фотонов…

— А можно как-то… не знаю, попроще, что ли, изложить? Боюсь, что некоторые наши радиослушатели могут не вполне отчетливо представлять себе, чему именно не равны неравенства Белла, и в чем запутались эти фотоны.

— Ну, сильно упрощая, — ученый закатил глаза, показывая, как его унижает такая необходимость, — мы использовали дальние астрономические источники в роли квантовых генераторов случайных чисел, чтобы подтвердить нарушение принципа локального реализма.

— И что не так с нашим реализмом?

— По крайней мере в пределах Млечного Пути локальный реализм нарушен, это можно считать доказанным.

— Все ещё не очень понятно, — признался я.

Профессор раздраженно поморщился.

— Локальный реализм является предположением, что все объекты обладают объективно существующими значениями своих параметров и характеристик, — он выделил «объективно существующими» голосом так, как будто это было что-то мерзкое и нелепое. — Эйнштейн иллюстрировал это следующим примером: «Луна не исчезает с неба, даже если её никто не наблюдает». Однако проведенные эксперименты опровергают это предположение.

— Исчезает? — удивился я.

— Вопрос лишен смысла, — пожал плечами профессор. — Ведь наблюдать это некому. Результаты какого-либо измерения не существуют до проведения измерения, хотя это не обязательно означает, что они создаются наблюдателем. Свойство Луны быть наблюдаемой на небе может быть диспозиционным.

Посмотрев в мои стеклянные глаза, он добавил:

— Луна имеет тенденцию быть наблюдаемой в небе, но это не значит, что она такова в текущей реальности, — чем ввел меня в окончательный мозговой ступор.

— Так, — сдался я, — давайте перейдем к более прикладным результатам ваших исследований. Ведь это вы доказали, что у нас всегда тринадцатое июля?

— Это результат элементарных астрономических наблюдений, — отмахнулся ученый. — Их мог проделать любой школьник с телескопом. Точки восхода и заката, фаза луны, расположение звезд…

— Школьник с телескопом сейчас встречается куда реже школьника с «Айфоном»… — вставил я.

— Безусловно, — подтвердил профессор. — Но встретившись, эти два школьника, не аннигилировали бы, как протон с антипротоном, а согласились бы друг с другом. У вас есть смартфон?

— Да, — немного удивился я.

— Какое число он показывает?

— Тринадцатое июля.

— То есть констатирует астрономический факт, хотя не имеет средств наблюдения за небом, так?

— Ну… Да.

— И откуда он это знает?

— Э…

— Помогу вам, — усмехнулся профессор. — Ваш телефон получает информацию о дате и времени от сотового оператора. Но, если отключить его от сети, то и в автономном режиме он покажет то же самое. Более того, даже механические часы с календарем, — он продемонстрировал какой-то дорогой с виду хронометр на правой руке, — ровно в полночь, игнорируя все законы элементарной механики, переведут свои диски с цифрами с тринадцатого на тринадцатое.

— И как же это объясняет современная наука?

— Никак. Современная наука это никак не объясняет. Потому что это невозможно.

— Но ведь у вас, наверное, есть какие-то гипотезы, предположения…

— Разумеется, — профессор пожал худыми плечами, — сколько ученых, столько и гипотез…