Странные вещи творятся на свете, дорогой. – Ливилла встала и пропела. – Тра-ля-ля, тра-ля-ля, мы ждем наследника! Оба родителя великолепны. Они войдут в историю: божественный император и дочь народа! Так символично!

Плод этой огненной любви будет воплощением ума и красоты. Но вот была бы шутка, если бы это был не мальчик, а девочка!

– И поэтому Гай не хочет воевать?

– Я думала, – заметила Ливилла высокомерно, – что ты умнее. Я думала, что ты поймешь, какая это великолепная отговорка. Ну что таращишь глаза? Ты что, не знаешь его? Херея перед этим рассказывал, как Гай в золотом панцире на коне перед легионом поведет войско в наступление.

Ха-ха! Гай впереди легиона! Можно лопнуть со смеху! Этот трус! Он просто трус, дорогой, и поэтому не хочет войны – Херея для войны стар. Гай мог бы на этого коня посадить тебя; ты бы поехал – насколько я тебя знаю. Но тпру! Он бы лопнул от зависти, что сражение выиграешь ты, а не он. Вот как это выглядит. А ты, ты бы с радостью блеснул, не так ли? Рим бы приветствовал тебя, ты бы получил овации – триумф тебе Гай не дал бы, могу поспорить! – твоя Ливиллочка упала бы тебе в объятия на форуме в восторге от того, какого молодца она заполучила, что, не так?

Эта девка видит меня насквозь, подумал Луций, но, приняв игру, упал на колени:

– Победитель бы опустился на колени перед красавицей, поцеловал бы кайму ее пеплума…

– Подожди, – смеялась Ливилла. – Все это происходит на форуме перед толпами людей. Следовательно, он поцелует край ее столы. Рим рыдает от умиления, ревет от восторга, будет свадьба и чудовищное обжорство, но б-р-р, дорогой. Так же как я не гожусь для свадьбы, так же я не гожусь для такого театра. – Она посмотрела на водяные часы. – Время бежит. Пора идти на домашние игры. Император не может ждать, а то снова будет приступ падучей. Я пойду переоденусь. Подожди меня здесь!

Луций остался один. Нежный запах лаванды не подходил для этого логова тигрицы. Он лежал на ложе и смотрел, как полуденное солнце разжигает воздух и стены и столб пыли дрожит в потоке света. Его злило, что Калигула отказывается от войны, где Луций мог бы отличиться. Его злило, что Ливилла постоянно отказывает ему, что она насмехается над ним.

Род Курионов воспитал своих сынов гордыми. Он никогда не унизился ни перед кем, даже перед самим собой. Такими были все. Таким покинул дом и Луций. Но погоня за успехом изменила его. Сколько раз ему пришлось унижаться перед другими! Ульпий, Сенека, Валерия, Гай Цезарь, Ливилла…

Ливилла его унижает больше всех, каждым своим словом. Это тяжело переносить, даже когда человек утратил свою родовую гордость и называет ее теперь сентиментальностью. Где-то в мозгу вспыхивает искра: воспротивиться, плюнуть на все, ударить циничную Ливиллу по лицу, бежать из этой грязи, от этого вечного унижения. Он скрипит зубами от бешенства.

Но дело сделано: как получить обратно хлебное зерно из вращающихся жерновов, если оно туда попало? Поздно. Конец. С волками жить… Ничего иного не остается ему, если он хочет добиться цели.

Ливилла вернулась. Пеплум на ней был белый, плащ темно-оранжевый, на него ниспадали пряди волос. Она подставила для поцелуя обнаженную шею, потом кивнула в сторону ложа:

– Не забудь об этих драгоценностях. – И вышла с ним в Палатинский сад, где император наслаждался, самолично пытая людей, которые ему не нравились.

В этот день, когда на Рим спустилась ночь, сенатор Авиола оценил ненадежность Калигулы, капризность и увертливость в принятии решений. Он понял, что императором никто не сможет управлять, ибо никогда нельзя сказать, что он сделает через час. Он может все. Авиолу охватил страх. Да еще этот страшный план с лупанаром на Палатине, это угрожало его дочери. В ту же ночь он отправил Торквату в сопровождении сестры и пятидесяти своих прекрасно вооруженных гладиаторов в Испанию. Там она будет жить у брата Авиолы, который управляет его рудниками. Там он припрячет и пару миллионов. А завтра он придумает, как убедить императора, что война необходима.

Утром в жертвенный день Юноны Монеты Гай Цезарь принес в жертву богине великолепных животных. Корова, свинья и овца были безупречны. Цезарь сам совершал жертвоприношение. Авгуры по дыму, который в безветренный летний день поднимался к небу, а гаруспики по внутренностям животных предсказали императору все самое хорошее. Накануне Авиола послал жрецам кошель аурей.

Сегодня он с серьезным видом кивал, выслушивая их пророчества.

Луций с утра был настроен оптимистически. Он хорошо выспался, и прозрачный летний день сулил ему только хорошее, только то, что он сам хотел: Ливиллу, войну, победу, славу, а возможно, и… Однако как бы не сглазить! Дым поднимается вверх, как струя из фонтана. Такое же знамение уже было Луцию перед состязаниями в цирке, когда он помог выиграть императорскому цвету. Хорошее предзнаменование.

После полудня император устроил гладиаторские игры в амфитеатре Тавра.

В отличие от Луция Калигула был сегодня в плохом настроении. Он долго не мог уснуть, встал с левой ноги. Все его злило, все его раздражало: резкое солнце, жара, шум толпы, претор. Херею он перед всеми высмеял, назвав осипшей бабой. Херея, уже немолодой мужчина, огорчился до слез. К Луцию он придрался, что тот поставил свое кресло не рядом с его креслом, а за ним, Ливилле сказал, что у нее в голове опилки. Только к беременной Цезонии был внимателен. Окончательно вывело его из себя поведение римского народа.

Когда император из-за плохого настроения жестом приказал добить гладиатора, который мужественно и долго сражался с двумя ретиариями, зрители начали свистеть. Калигула взбесился не на шутку и приказал эдилу выпустить на арену самых слабых гладиаторов и самых жалких хищников, которые у него были. Зрелище было скорбное. Львы выползли на песок и уснули. Уставшие гладиаторы должны были колоть их, чтобы раздразнить.

Толпа тотчас разгадала злой умысел императора. Раздался топот, свист и выкрики: "Лучше побольше хлеба да поменьше таких жалких зрелищ!"

Оскорбленный император ушел из цирка вместе со своей свитой; вслед ему неслись злобные крики. В лектике он так ворчал, что Цезония заткнула уши.

В нем негодовало оскорбленное самолюбие: возможно ли, этот нищий сброд позволил себе кричать на него? От чувства несправедливости и оскорбления его трясло. Неврастеник и психопат, он искал облегчения в криках и грубостях. Раб не слишком ловко снял с него тогу: сто ударов! Собственный приказ напомнил ему об императорской власти. Он напомнил ему Тиберия за минуту до смерти, испуганного видом непримиримых лиц рабов. Есть ли и среди его рабов враги? Он приказал согнать рабов, которые обслуживали его.

Они рядами стояли в большом атрии. Император медленно ставил безобразные ступни на мрамор, медленно шел вдоль рядов. Запавшие глаза отыскивали хоть малейшую черту непримиримости. Он. отобрал пятерых рабов и трех рабынь, во взглядах которых, как ему показалось, он уловил признаки неприязни. Он приказал их раздеть и высечь тут же на глазах у остальных. Бить их должны были их товарищи. Двойное удовольствие. Он любовался, как трескается кожа под ударами кнута. Но это не принесло ему такого удовлетворения, как наказание патрициев, поскольку рабы переносили боль лучше и но кричали так жалобно, как благородные патриции. Но все-таки эта экзекуция немного успокоила его нервы.

Он выгнал всех, ходил по атрию и размышлял. Сенаторы, словно послушные овцы, плетутся за его носилками, а затибрская рвань покрикивает на него на форуме, как грузчики на пристани!

Он приказал накрыть стол для ужина в малом триклинии на двоих.

Приглашением осчастливил Кассия Херею. Он ел жаркое, предварительно дав его попробовать Херее, и наблюдал за ним. Этот слуга был слугой моего отца и теперь является оплотом моей власти, говорил он себе. Его знают и любят все воины Рима.

Лицо добродушное, честное, преданное. Поседел, постарел. Не очень-то умно высмеивать его перед людьми.