Фабий прижимал к себе блондинку, а думал о другой. И хмурился. "Вот мерзавка, будет тут мне представления устраивать! Но какие глаза! Она меня этими глазищами чуть насквозь не прогрызла. В ней есть что-то. А, глупости! Плевать!" – Фабий яростно и иступленно стал целовать Памфилу.

Старый Скавр был на верху блаженства. Волны опьянения несли его неведомо куда, и он шумел на весь трактир.

– Ни у кого из вас нет такого сына! Эх вы! – Он поднял кружку. – Я пью за твое здоровье, Фабий!

– Твое здоровье, возлюбленный родитель! – прогремел в ответ Фабий, будто со сцены, и вино из покачнувшейся кружки выплеснулось на стол.

Памфила взвизгнула, рванулась в сторону, чтобы красное вино не испортило ее хитон. Фабий посмотрел на нее стеклянными глазами, с отвращением оттолкнул и перестал обращать на нее внимание. Но где теперь может быть та, другая? От винных паров мысли в голове путались! Ночь теперь на дворе, тьма клубится. Она так была не похожа на остальных! О чем говорили ее глаза? В них был упрек, и еще что-то в них было… Но почему они так светились? И с чего это она так уж сразу ощетинилась. Недотрога какая… Конечно, я грубо с ней обошелся, но ведь я ничего такого не думал…

Он вскочил и крикнул:

– Так хороший я человек или нет?

– Хороший! Великолепный! Ты самый лучший парень на свете, Фабий! – заорали ему в ответ.

– Самый лучший на свете! – голосил Скавр.

– Ганио! Вина! – приказал Фабий и запустил кружкой в светильник.

Попал он точно, так что черепки посыпались прямо к ногам хозяина.

Еле ворочая языком, Руф обратился к Лупу:

– Он уже пьян. Очень хорошо. О родине молчит. Никакой политики.

Ганио нахмурился и подбежал к Фабию, который уже хватался за следующую кружку.

– Ты что вытворяешь? Можно подумать, ты и здесь хозяин! Новости!

Будешь мне посуду колотить и светильники? Ты их покупал?

– Все размолочу! А ты меня еще и благодарить должен. Ты, бочка прокисшая! – горланил Фабий. – Да не будь меня и моих людей, никто бы в эту заплеванную дыру и не сунулся, понял? Только ради нас к тебе ходят!

Трактир одобрительно зашумел. Ганио, подзадориваемый давней ревностью, злорадно захихикал:

– Видали мы твою притягательную силу! Неотразим! Ха-ха-ха! Хвастун!

То-то она у тебя из-под носа упорхнула! Вот ты и злишься.

Ганио попал в точку. Самолюбие Фабия было задето, глаза его налились кровью. Одним прыжком он перемахнул через стол и налетел на трактирщика.

Тот мгновенно был прижат к земле. Все вскочили с мест, чтобы лучше видеть.

Давай, Фабий! Вот это веселье! Жмите, ребята!

Актер ухватил трактирщика за черные вихры, Ганио впился ногтями в лицо актера. Показалась кровь. Волюмния с душераздирающим криком бросилась разнимать дерущихся.

– Не тронь! Третий лишний! – раздались голоса.

Фабий так хватил трактирщика головой об пол, что все вокруг загудело.

Ганио взвыл от боли и отчаянно рванулся. Они катались по полу, опрокидывая лавки. Великолепным ударом актер разбил Ганио подбородок. Гости были в восторге.

– Macte habet![26] – театрально провозгласил Фабий и повернул кулак большим пальцем вниз. Ганио не мог подняться и только хрипел. Волюмния обтирала его уксусом.

Фабий встал. Тяжело дыша, смотрел он на свою работу. Со лба его капала кровь. Трактир рукоплескал. Били в ладоши и подвыпившие сыщики Луп и Руф; драка – это не политика.

– Мой сын Геркулес! – орал Скавр. – Его и на всех вас бы хватило, вы, олухи!

И, раскинув руки, он, шатаясь, потащился обнимать сына.

Этот вечер послужил удачным началом для целой вереницы буйств. Гулянье продолжалось три ночи, были драки, были девки, вино лилось рекой, катились по столу золотые, а на четвертый день в полдень проснулся Фабий на берегу Тибра. Как он там очутился, известно лишь одной Гекате, богине ночи! Рядом с ним храпел Скавр, а недалеко от них качалась на реке его лодка, уже четыре дня стоявшая без дела.

На алтаре перед фигурками пенатов и ларов в атрии стояла бронзовая чаша, напоминая по форме девичью грудь, поставленную на сосок. От фитилей, сплетенных из белого виссона, поднимался дым. И аромат. В масло мать добавила лаванду. Как когда-то. Белый благовонный дым. И в нем лица божеств, покровителей рода. Сколько столетий разделяют нас? Дерево от времени потрескалось, краски поблекли, рты растянулись в улыбку. Но старое божество – доброе божество.

Луций стоял между родителями, склонившись перед богами. Положил перед ними кусок пшеничного хлеба и поставил чашку молока. За возвращение. На счастье. У матроны Лепиды дрожали руки. Отец был олицетворением гордости.

Душистый дым щипал глаза, был пряным, одурманивал. Как когда-то.

Январское солнце брызнуло в атрий желтой струей, зазвенело искристо.

Влево от алтаря ларов стоял мраморный Сатурн, древний бог римлян-землепашцев, вправо – Веста, покровительница домашнего очага. Под потолком между строгими дорическими колоннами раскачивались в волнах теплого воздуха гирлянды свежей зелени. Зелень отражалась в желтом нубийском мраморе колонн и стен. Пятьдесят рабов два дня украшали дворец Куриона к приезду сына. В стене – это помнил Луций – с давних пор была трещинка. Еще мальчиком он любил засовывать в эту щель стебли трав, листочки или цветки. Взглянул сейчас и ахнул: из трещины выглядывает листик плюща! Он с благодарностью посмотрел на мать.

Из перистиля долетала музыка. Пой, флейта, пой, звучная лютня, о сладости родного очага.

В малом триклинии был подан обед. Только на троих. Комнату украшала статуя бронзовой Деметры, высыпающей плоды из рога изобилия. Свет трепетал на мозаике пола, скользил с белого квадрата на серый. Луций заметил эту игру и рассмеялся: когда он был мальчишкой, то любил перепрыгивать через эти серые квадраты с белого на белый. Какими маленькими показались ему эти камни теперь! Родители почти не прикасались к еде, не спускали глаз с сына.

Мать сама предлагала ему лучшие куски:

– Ты раньше любил это!

Он погладил ее по руке.

– Да, мама, спасибо.

Отец посматривал на сына с гордостью. Он сильный, статный, загорелый.

Красивый юноша. У кого еще в Риме есть такой сын?

– Ты возмужал, – сказал он.

Мать глазами, полными любви, посмотрела на кудрявую голову и смуглое лицо. Она все еще видела в нем своего маленького мальчика. Как когда-то…

Сервий барабанил пальцами по столу.

– Настоящий Курион, – заметил он. – Необыкновенное сходство. Вылитый дед консул Юний.

– Нет, – мягко заметила матрона. – Подбородок у него нежнее, мягче.

"Мать поседела, немного похудела за эти три года, – думал Луций, – и отец постарел, но еще держится".

– Вы оба великолепно выглядите. Ты, отец, и ты, мама!

Рабы двигались словно тени. Перемена за переменой, самые любимые блюда Луция.

Мелодии флейт и лютен тихо вливались в уши Луция. Запах ладана, сжигаемого на алтаре богов, из атрия тянулся сюда.

Ах, дом, домашний уют! Прикоснуться к мрамору стола! В раскаленной Сирии и летом он казался холодным, здесь и зимой согревает. Дом после лет, проведенных на чужбине, опьяняет, как дорогое вино. Какое это удивительное чувство, снова быть дома! После трех лет суровой жизни в пыли и грязи Сирии – рай Рима, о котором я мечтал каждый день. Здесь я заживу, как в Элизиуме.

Дом. Беззаботность. Безопасность. Покой.

Рабыня разбрызгивала по триклинию духи. Луций посмотрел на нее.

"Когда-то она мне нравилась, – подумал он, – да, Дорис, даже имя ее помню".

Обед закончился. Вошел раб, черный фракиец с бровями, как ночь. В конце обеда он всегда читал греческие стихи. Сегодня Феокрита: