Желтая туника с красными кружочками лежит рядом. Квирина сжимает ее в руках, во рту у нее пересохло. Последний раз он надевал ее в Тревиниане. В тот вечер схватили раба, он что-то украл, и его били плетками. Раб ревел от боли, я плакала, а Фабий меня успокаивал: "Не плачь, девочка, это ничего. Если бы я был на его место, я бы не кричал. Ведь он не умрет. Боль пройдет, раны заживут, а жизнь останется. Всегда есть ради чего жить, моя милая. Что такое боль? Что такое мучение? Это и есть жизнь! Если, конечно, ты рядом!"

Если, конечно, ты рядом…

Отчаяние сжало ей горло, и она застонала. Но тебя уже нет со мной. Это и есть жизнь. Зачем она мне? Зачем она мне без тебя?..

Темнота душила. Холодный пот выступил у нее на лбу. Не можешь же ты оставить меня здесь одну, этого ты не можешь. Слезы снова застилали глаза.

Она мяла тунику Фабия. прижимала к губам, чтобы заглушить рыдания.

Мой милый, где ты сейчас? Куда я должна идти, чтобы найти тебя? Ты ждешь меня? Ты тоже не можешь быть счастлив без меня. Ты сотни раз повторял мне это. Я это знаю. Глаза ее раскрылись и засияли. Мы должны быть вместе, иначе нельзя. Ни минуты нельзя!

Она улыбнулась в темноту, погруженная в мечты, захваченная желанием быть рядом с милым. Она улыбалась как ребенок, который через минуту отправится в дорогу, о которой давно мечтал.

Она встала. Тихо ступая босыми ногами, как во сне подошла к полке.

Пошарила рукой, поискала. Металл обжег ее горячую ладонь.

Квирина села на кровать, опустила левую руку. Было немножко больно, но она не вскрикнула. Закрыла глаза. Живая теплота стекала ручейком по ладони к пальцам. Она откинулась на подушку. Пыталась представить лицо Фабия. Ей показалось, что он приближается. Это прекрасно!

Видишь, мой милый, скоро я буду с тобой. Она нежно улыбнулась. Густая тьма сомкнулась над ней.

Начинало светать.

За Эсквилинскими воротами актеры ждали Квирину.

– Мы должны ее тотчас чем-нибудь занять, чтобы она не думала об этом, – размышляла вслух Волюмния.

– Чего они не идут? – в десятый раз переспрашивал Лукрин, не отводя глаз от ворот, в которые въезжали повозки с людьми из деревень, но редко кто выходил из города. Внезапно он увидел Мнестера. Мнестер шел один. – Я так и знал, Квирина из Рима не уйдет.

Актер медленно приближался. В руке он держал мешок. Лицо его было мертвенно бледным.

– Что случилось? Говори скорей! – закричала Волюмния.

Он молча развязал узел.

– Это передал Бальб, – сказал он глухим, не своим голосом, вытаскивая туники Фабия, маски, грим и его любимый центункул.

– Где Квирина? – кричала Волюмния.

Он молча продолжал вытаскивать вещи из узла. Цветные Квиринины тряпки для танцев, ленту для волос, сандалии.

Волюмния разразилась плачем.

Самой почитаемой богиней была Венера, богом – золото.

Практичный дух Авиолы объединил два эти божества: какой-то весьма посредственный скульптор изваял для него Венеру из чистого золота. Так это безвкусное сооружение и стояло в триклинии на высокой подставке, слепя глаза своим блеском.

Сенатор был безумно горд, он то и дело похвалялся: она весит больше двух тысяч фунтов, а стоит дороже, чем большой жилой дом.

Авиола заговорщически подмигнул драгоценной статуе. Ничего не поделаешь, моя золотая, придется тебе перебраться на Палатин. В императорском дворце ты не станешь менее красивой. Он любовно сдул соринку с подставки и поднял на богиню глаза: краса лучезарная, я-то знаю, хотя это вообще-то не твое дело, но ведь Марс был твоим любовником. Так ты уж хоть ради него помоги нам рассеять сомнения императора!

Ведь недаром это чудное слово "bellum" значит и "красота" и "война"! А констелляция, как говорят астрологи, сложилась теперь для нашего дела самая благоприятная: с одной стороны, народ римский все не унимается, а с другой – германцы на границах беспокоят. И то и другое должно повлиять на Калигулу.

"О богиня! Подтолкни этого строптивого мула, чтобы он пошел, куда нам надо! Окажи благодеяние, моя золотая!"

Начали собираться сообщники Авиолы, они хотели упредить дорогого гостя.

Все затихли, когда вошел Гатерий Агриппа. На лицах сенаторов появилось соболезнование, они обступили вошедшего, обнимали его. В голосах их слышались нотки глубокой печали.

– Какое это горе для тебя! Какое горе для нас!

– Такой способный и благородный юноша!

– Он всегда казался мне слишком задумчивым!

– Какая потеря для Рима, о боги!

– Скажи, дорогой, почему… почему он сделал это?

Гатерий тяжело опустился в кресло, прикрыл глаза, но на лице его не отразилась боль, которую испытывает отец, потерявший сына. Римский патриций умеет владеть собой. Перед его глазами стояло письмо, которое оставил сын. "Я любил жизнь, отец. Душа моя была ясна, как солнечный день в твоих садах. Ты сам, отец, превратил для меня свет в тьму. И выхода я не вижу. Я не могу жить в мире, в котором не осталось ничего, кроме алчности, грязи и страха…"

Гатерий проговорил:

– Он был болен, друзья. Это был наивный мечтатель, слишком наивный для своих лет. – Гатерий вздохнул. – Он был человек слабовольный. И немного поэт. Жаль.

– Бедный мальчик, – заметил Авиола.

– Теперь ты остался один, – сказал Бибиен.

Все сочувственно кивнули; они не подумали о том, что в их мире каждый одинок.

– Рим похож на колючего ежа, – сказал вошедший Пизон. – На ощетинившегося всеми своими колючками ежа.

– Что же, он против нас выставил колючки? – спросил Авиола.

– Нет, нынче не против нас. Нынче против кое-кого другого. – Пизон издевательски почтительно взглянул на статую Калигулы.

– Эти оборванцы вопят как одержимые, и что ни слово, то ругань. Бедный наш дорогой император! – сказал Даркон.

– Пусть орут. Они и меня поносили. Я, по их мнению, вор и мошенник, – отозвался Бибиен.

– А я гнусный блюдолиз, – заметил Друз.

– А я кровосос и торговец человечьим мясом, – рассмеялся работорговец Даркон.

– Бедняжки. – насмешливо проговорил Друз. – они надорвут глотки.

Хрипят-то они уже и сегодня. А завтра, когда стадо лишится своего пастуха, этого комедиантского крикуна, они и вовсе онемеют.

– А что же сталось с отважным защитником Фабия, с Сенекой? – спросил Даркон.

Авиола громко расхохотался:

– Он уехал в Байи лечиться от испуга.

И, обращаясь к Даркону, Авиола тихо добавил:

– Он одной ногой был на том свете. Калигула счел его поступок личным оскорблением для себя и перед ужином сказал Херее, чтобы тот приказал задушить его той же ночью. А Цезония ему и говорит: "Зачем тебе это нужно?

У него чахотка. Врачи говорят, что жить ему осталось не больше двух-трех месяцев. Оставь его на попечение Таната". Калигула, говорят, задумался, а потом сказал: "Ты права, дорогая. Пусть его покарает другой бог!"

Даркона это позабавило.

– Потрясающе! Другой бог! Какую, однако, власть забрала над ним эта женщина!

Авиола пожал плечами:

– Надолго ли?

Потом он обратился к Бибиену:

– Как дела на Палатине?

– На этой неделе мы со всей пышностью откроем лупанар. Он займет всю западную часть императорского дворца. Ту, что возле сада, где у Тиберия была библиотека. Она как нельзя лучше подходит для наших целей. Сплошное золото и шелка. Вы глаза вытаращите. – Бибиен продолжал голосом рыночного зазывалы:

– Самый большой, самый великолепный, самый изумительный лупанар на свете! Только для благородных римлян и восточных монархов! Отборные красотки со всего света! И кроме того, жены и девицы из знатнейших римских семей. За вход – сто золотых! А кроме того. за тройную плату – сенсационное развлечение: все три сестры императора.

– Перестань! – испуганно воскликнул Друз.

Бибиен пожал плечами:

– Наивный! Цезарь рассказывает об этом каждому встречному. Он сказал, что сам будет взимать входную плату. Скрывать тут нечего.