Луций ожил. Он поклялся Изидой, что займется собой. Солдатская привычка! Разумеется, это недопустимо, дорогой Гай прав, как всегда и во всем.

Калигула одарил его ласковой улыбкой, а в голове у него промелькнула сатанинская мысль: "Ластись, Курион! Я раскрою тебе объятия. Я куплю тебя.

Сын республиканца – мой прислужник!"

– В будущем я хотел бы рассчитывать на тебя, Луций. Могу ли?

– Можешь ли? Ты должен! Я предан тебе беспредельно! – воскликнул сын Куриона.

Наследник хлопнул в ладоши. Памфила мигом очутилась рядом.

– Приведи самую красивую какая есть.

– Сию минуту, благородный господин. Это алмаз. Алмаз среди девушек.

Такую не скоро найдешь…

Она пришла. Распущенные волосы выкрашены по обычаю римских гетер в пронзительно-рыжий цвет. Брови и ресницы черные. Под прозрачной материей совершенное тело. Грудь обнажена, как это принято у египтянок. Ей сказали, кто будущий император, и она села к нему на колени.

– Ты египтянка? – спросил он по-гречески.

– Да, милостивый господин.

Гай Цезарь улыбнулся Луцию.

– Эта подойдет. Она твоя, Луций.

Луций был захвачен врасплох и немного задет. Он был в нерешительности.

Калигула встал:

– Ты мой лучший друг, а для лучшего друга – все самое лучшее. Я ухожу.

Он кликнул актеров. Мнестр подлетел к нему. И Апеллес поднялся со своего места. Калигула обнял Луция, милостиво кивнул ему и ушел. Актеры за ним.

Девушка облегченно вздохнула и подошла к Луцию. Все смотрели на него.

Он поднялся и пошел вслед за ней.

Она сбросила тунику, но Луций ничего перед собой не видел, ничего не замечал, вместо лица девушки перед ним стояло другое лицо, загадочное лицо его нового друга Гая Цезаря.

Fuerat quondam…[42] Когда-то в Риме царил закон священный и неприкосновенный. Он не только карал, но и восстанавливал справедливость.

Если кто-нибудь что-нибудь украл, он должен был по закону вернуть это в двойном размере. Если кто-нибудь причинил кому-нибудь ущерб, то должен был возместить убыток в четырехкратном размере. Это был закон. Прекрасный, но во времена императоров уже забытый.

Текст остался, он превратился в ни к чему не обязывающий девиз, суть дела изменилась. Неписаный закон этого времени стал звучать так:

Да здравствует прибыль – деньги не пахнут.

Римский сенат как сенат занимался только высокими делами. Сенаторы поодиночке занимались всем: хочешь построить дворец? Хочешь снести дворец?

Хочешь ссуду? Концессию на публичный дом? Хочешь жениться? Развестись?

Обратись к сенатору, который сосредоточил свою деятельность в той области, которая тебя интересует. И всегда помни, что и сенаторская курица задаром не копается в земле.

Большую власть имел сенат, тот сенат, который со временем так опустился, что некоторые его члены, не заинтересованные в спекуляциях большинства, поставили на рассмотрение сената вопрос "о возрождении морали сената". Однако дальше слов дело не пошло.

Стоицизм призывал к власти разума, к справедливости, к равноправию людей. Но голос его был слаб, он не громил, он только в отчаянии заламывал руки, глядя на царящее безобразие. Эта философия пришлась по вкусу высшему обществу, она стала почти государственной философией, стала модой. Было пикантным вслух призывать к братству с рабами и при этом обращаться с ними как с говорящим орудием.

Это был парадокс, типичный для эры практицизма: ирреальные сентенции и мечты стоиков подавили реальную и творческую силу учения Эпикура. У стоицизма не было сил изменить сущность человека и уж тем более римский образ жизни.

Римский образ жизни – расточительство, обжорство и разврат – хотя бы на минуту должен был избавить пресыщенного богача от скуки, страха перед одиночеством и императором.

Страх перед императором отравлял жизнь не одному десятку сенаторов. Эта тень топором нависла над ними.

Римским народом правит не только император, но высокооплачиваемые чиновники и богачи, которые повышают цены на все, как им заблагорассудится. Римский народ страдает от дороговизны, бедствует, чахнет. Бедноте безразлично, кто правит, император ли, сенат ли или консул республики. Простой люд хочет жить.

Нынешний год засушливый и потому особенно тяжелый. Неурожай для господ – прекрасный случай нажиться. Они притворяются, что запасы на исходе, хотя при этом их закрома полны, и жалуются.

Император им поверил и обратился к сенату с письмом:

"Италия нуждается в помощи извне. Жизнь римского народа зависит от капризов моря и погоды. И если землевладельцам и рабам не будет оказана помощь из провинции, нас вряд ли прокормят наши леса и сады…"

Они тайком посмеивались. Море еще "закрыто" для судов. Корабли с зерном из Египта могут прийти не раньше чем через два месяца. Точнее говоря – только через два месяца. Нужно поторапливаться, если хочешь получить прибыль побольше. Сенаторы подняли цены на зерно. Пекари не повысили цены на хлеб, но ухудшили его качество, чтобы тоже получить свое. Городской плебс в отчаянии. На улучшение рассчитывать не приходится.

Фабий Скавр пишет фарс, скоро будет премьера в театре Бальба. Не о супружеской неверности, пьяницах, хвастливых солдатах или коварстве олимпийских богов. Он пишет пьесу о хлебе. Пьесу воинственную, призывающую к бунту.

Незабудковое небо, хотя солнце уже склонилось к Яникулу, полно солнечного сияния. Золотятся порталы храмов на форуме и кажутся еще больше. Мраморная колоннада храма двенадцати богов отбрасывает огромные тени. Ростры залиты желтым светом. В этот вечерний час знаменитые актеры читают с них стихи Вергилия, Горация, Овидия, Катулла. Пространство перед рострами забито народом. Патриции прогуливаются по Священной дороге.

Кто-то поднимается на ораторскую трибуну. Актер? Нет. На мужчине отороченная пурпурными полосами туника и белая тога. Сенатор. Кто же это?

Историк Веллей Патеркулл, который недавно за заслуги перед родиной был возведен в сенаторский сан. Он пишет "Историю Рима" и сейчас будет читать свое сочинение.

Могучий голос разносится над форумом:

– Стоит ли перечислять все события последних шестнадцати лет, ведь они проходили у нас на глазах. Тиберий своего отца Августа обожествил не приказом, а своей богобоязнью: он не провозгласил его божеством, а сделал.

В общественную жизнь с властью Тиберия вернулось доверие; недовольство и честолюбие покинули заседания сената и собрания народа, навсегда покончено с разногласиями в куриях. Справедливость, равенство, порядочность и усердие возвращены римскому обществу. Учреждения вновь обрели достоинство.

Сенат – свое величие…

Белые тоги перед курией зашевелились. Бибиен непроизвольно оглянулся на Сервия Куриона, на лице которого застыло выражение отвращения и презрения.

Кто-то в толпе сенаторов зааплодировал. Это было похоже на насмешку.

– Суды вновь обрели уважение, – продолжал Патеркулл, – призваны к порядку актеры. Всем представлена возможность делать добро. Доблести уважаются, грехи наказываются. Бедняк уважает мужа власть имущего. н0 не боится его: человек, обладающий властью, управляет бедняком, но не презирает его…

Толпа под рострами разволновалась и зашумела.

Народ знает, что Патеркулл написал "Историю Рима" и передал ее Макрону.

Макрон доставил копию на Капри. Патеркулл получил сенаторское звание и виллу в подарок. Однако поговаривают, что Тиберий, читая восхваления Патеркулла, сплюнул и сказал что-то о подхалимском сброде. И приказ о звании подписал, говорят, с неудовольствием, а виллу панегиристу подарил сам Макрон.