Великий человек и после падения велик, говорил он себе и, вспоминая тупой и ядовитый взгляд Калигулы, вздрагивал.

От Мизена к Капуе, от Капуи к Таррацине и Риму медленно двигалась по Аппиевой дороге погребальная процессия. За гробом в темных скорбных одеждах с покрытой головой шел Калигула. Он утирал слезы куском черного шелка. За ним небольшой группой шли мизенские, путеольские и капуанские сановники.

Толпы народа стояли по обеим сторонам дороги. Народ видел, как за телом Тиберия идет внук, глубоко опечаленный его кончиной. Показная грусть не омрачала крестьянских лиц. Вместо того чтобы в тишине скорбеть и плакать о мертвом, они ликующим ревом приветствовали молодого наследника.

Радостные крики не смолкали на протяжении всего пути от Мизена к Риму: здравицы в честь Калигулы, выражение любви и преданности Калигуле.

– Дитя наше дорогое!

– Птенчик наш!

– Звезда путеводная! Благодатная!

– Благословение рода человеческого!

– Дорогой ты наш! С тобой снова придет золотой век!

Калигула утирал глаза куском черного шелка и слушал.

Макрон давно опередил погребальную процессию и, меняя через каждые два часа лошадей, мчался к Риму.

В курии собрался сенат. Без Сервия, без Ульпия, без Сенеки. Авиола и другие заговорщики тряслись от страха, сидя в мраморных креслах. На всех лицах напряжение.

Макрон поднялся к статуе Тиберия. Встал перед сенаторами со свитком пергамента в руке. Голос его гудел по всей курии:

– Император Тиберий мертв! Приветствуйте, благородные отцы, нового императора, Гая Цезаря!

Раздались возгласы, рукоплескания, восторженные крики.

Так двадцатипятилетний Калигула сделался законным владыкой мира до того, как вступил в ворота Рима.

Весть о смерти императора с помощью сигнальных огней передавалась с мизенского мыса на цирцейскую скалу над Таррациной, оттуда на гору Кав, вершину Альбанских гор. Яркое пламя пронзало ночную тьму.

Кассий Херея, трибун императорской гвардии, перехватил донесение огней во дворце Тиберия на Палатине. Следуя приказу Макрона. он тут же отправил глашатаев на улицы Рима.

Они выехали на лошадях, освещая путь факелами. Трубачи надували щеки, визг труб наполнил ночь.

Император мертв!

Люди торопливо вскакивали с постелей, один за другим вспыхивали огоньки в темноте, весть быстро распространялась по городу.

Император мертв!

Чернь высыпала на улицы и с восторгом вопила о том, о чем аристократы переговаривались друг с другом потихоньку:

"Сдох наконец!"

"Обжора, пьяница!"

"Тиберия в Тибр!"

Более рассудительные, изливая ненависть и злорадство, задумывались над свершившимся: Тиберий-то мертв, ладно. Но что будет дальше?

Луций не отважился пойти домой. Он ночевал в лагере на Марсовом поле вместе со своими солдатами. Рев трубы разбудил его. Он вскочил.

– Император мертв!

Луций схватил за поводья лошадь глашатая:

– Что с Гаем Цезарем?

– Не знаю, господин.

Тревожная мысль кольнула Луция: неужели тоже погиб?

С Палатина прискакал другой глашатай:

– Да здравствует император Гай Цезарь!

– Жив! Что с ним? Говори скорее! – Он приближается к Риму, благородный господин!

Луций просиял: Гай избежал кинжала заговорщиков! Жрец Великой Матери не ошибся! Вот он. мой час!

Солдатская закалка заставляла действовать. Луций велел трубить тревогу, отдал приказания, и вскоре все шесть когорт были на улицах города, чтобы в случае необходимости подавить любые попытки воскресить республику, чтобы обеспечить власть Калигуле.

Легионеры орали до хрипоты:

– Да здравствует император Гай Цезарь!

Орущие солдаты наводнили форум, где как осиный рой гудела толпа. Чернь присоединилась к ним, к ним присоединились все, весь Рим гремел:

"Да здравствует император Гай Цезарь!"

Сенатор Ульпий увидел из лектики Луция во главе когорт, прославляющих нового императора. Он слышал крики толпы. Презрением кривились его губы, когда на пути к Сервию Куриону носилки двигались через форум. Вот он, народ римский, во имя которого мы боролись за республику! Продажный сброд!

– Все кончено, Сервий, – сказал старик Куриону.

Сервий сидел, бессильно опустив руки и свесив голову.

– Мы проиграли, Ульпий. Все проиграли. Калигула захватит власть и первым делом истребит всех республиканцев в сенате. До основания. Навеки.

Никто после нас не отважится больше выступить против тирана на троне…

Ульпий безжалостно отсек:

– Последнюю искру надежды погасил со своими солдатами твой сын…

– Я уже знаю, – с усилием сказал Сервий и опустил голову еще ниже.

– Что ты намерен делать, Сервий?

– Отойду к предкам. Я ведь из рода Катона, Ульпий. Ты же знаешь.

Ульпий кивнул. Помолчал немного, потом произнес:

– Я останусь. Гораздо мучительнее будет жить, чем умереть. Но по крайней мере один сенатор-республиканец останется в Риме. Я затворюсь в доме, не буду выходить, не буду говорить ни с кем, пока не погибну от болезней или по повелению тирана…

Они обнялись, оба были тверды и спокойны. Но в глазах Сервия вдруг что-то дрогнуло. Он тихо сказал:

– У меня к тебе последняя просьба, Ульпий. Прости моему сыну, если сможешь…

Было обычаем в Риме добрым словом утешить идущего на смерть, даже если это слово была ложь. Но Ульпий уклонился. Ледяными, неумолимыми были его серые глаза.

Сервий опустил голову и не решился ничего больше сказать.

Он проводил Ульпия до порога дворца, поклонился ларам и изображениям предков в атрии. Подумал о прощании с женой, но потом только покачал головой. Он закрылся в таблине. Хотел написать сыну и не смог. Лепиде написал несколько слов. Потом снял со стены меч, память о походе против варваров на Дунае.

Вскоре из-под занавеса, отделяющего таблин, вытекла струйка крови.

Восторг, с которым Рим приветствовал нового цезаря, граничил с экстатической одержимостью. Боги Олимпа, очевидно, просто оглохли от просьб, которыми их донимали земные жители, призывая на голову Калигулы благорасположение небожителей. С тех пор как стоит мир, Олимп не слышал столь исступленных славословий.

Да в конце концов это было и понятно. Рим вздохнул свободно, избавившись от тени, которую отбрасывал умерший император-мизантроп.

Молодой император любит жизнь и веселье. После стольких лет опять все всколыхнется, Калигула возродит золотой век Сатурна уже только потому, что он сын Германика.

Если когда-то необычайным уважением пользовались имена Гая Юлия Цезаря и Октивиана Августа, то теперь, во времена Тиберия, более всех уважали имя Германика. Очевидно, потому, что римляне никогда не жили под его правлением. Очевидно, потому, что легенда о полководце, боготворимом солдатами, сделала из Германика героя, если не бога. Очевидно, потому, что старая легенда обещала народу то, чего не было: веселье, благополучие, счастье. И еще, конечно, потому, что любовь римлян к Германику усугублялась историей его смерти, которую одни приписывали матери Тиберия Ливии, а другие – самому Тиберию.

И вот перед ними предстал в ореоле отцовской славы молодой император, надежда римского народа.

Римская знать, сенаторы, всадники, владельцы мастерских, торговцы, ростовщики – все ликовали одинаково шумно.

Народ и правящие сословия Рима первые дни правления Калигулы переживали с огромным напряжением и ожиданием. Ликующая толпа окружала императорский дворец, льстивые сенаторы стояли перед входом с поздравлениями и уверениями в преданности на устах.

Но ворота дворца были закрыты.

Зато по воле императора открылись ворота амбаров и складов. Бесконечной вереницей тянулись повозки, нагруженные копченым мясом, вяленой рыбой, солониной. мукой, фруктами, винными бочками – подарок императора народу.