– Мало что-то господ, – заметил Бальб. – Для них еще жарковато.

Наверно, прохлаждаются в море.

Несколькими рядами выше сидел Федр. Когда он услышал о представлении, выбрался из Тревиниана в Рим посмотреть на своих друзей-актеров. Недавно он закончил сатиру о хищниках, которую обещал Фабию, и сегодня принес ее с собой. Он сжимал в руке толстый свиток и решил передать его Фабию после представления. Актеры, как всегда, после спектакля, отправятся выпить, Федр к ним присоединится, и после трагедии придет очередь комедии…

Издали раздались звуки фанфар. Весь театр удивленно поднял головы.

– Император? Император? Ведь, говорят, он в Остии? Как же так?

У Квирины потемнело в глазах. Ведь Фабий говорил, что императора на представлении не будет. Она надеялась на это. Девушка судорожно схватила Бальба за руку…

В свою ложу, приветствуемый обязательными аплодисментами, вошел претор города, который должен был отвечать за порядок и спокойствие в театре.

Это был плешивый, внешне добродушный мужчина с худощавым лицом, на котором сладострастие оставило глубокие следы. Он был в удивительно плохом настроении, более того, он был огорчен и раздражен. Вчера утром актер Манускулл, хорист в "Фалариде", просил принять его в претории. Кланяясь, он заявил: "В пьесе есть бунтарские места, которые можно расценивать как нападки на императора". Больше он не сказал ничего. Только, говорит, если что-нибудь случится, пусть претор за эту услугу возьмет его под защиту.

Претор хмурился. Вытолкнуть парня за двери или сунуть в морду пару золотых за донос? Мудрый правовед не сделал ни того, ни другого. Махнул рукой и отпустил его. Потом приказал принести себе вина как основу, необходимую для размышлений. Размышления продолжались, пока он не выпил четыре чаши, и привели к тому, что претор приказал отнести себя на Палатин во дворец императора. Луций Курион внимательно выслушал сообщение о доносе Манускулла и решил так: Херея, командующий всеми вооруженными силами, отдыхает с императором в Остии. Претор призван следить за порядком во время представления. Так пусть организует, чтобы порядок был обеспечен любым способом.

Претор вернулся к себе и снова принялся размышлять за очередной чашей вина. На третьей чаше он решил: если речь идет об императоре, осторожность никогда не помешает. Может быть, похвалят, а может быть, и наградят. Он приказал быть наготове всему преторианскому лагерю за Коллинскими воротами. К театру подойдут две когорты. К ним он добавил три когорты вигилов. Вместе получилось три тысячи солдат. Для поддержания порядка в театре этого было более чем достаточно.

В актерской уборной все кипело как в улье. Парикмахеры укладывали актерам прически и мололи языками, не останавливаясь ни на минуту.

Сплетни, шутки, остроты, смех.

– Я сбоку подрежу тебе парик…

– Не отрежь мне ухо, ты, гордость цеха цирульников. – смеялся Мнестер. – Хорош бы был Фаларид с одним ухом. Я должен был бы бросить тебя в раскаленного быка.

– Эта маска сползает, – жаловался Кар, руководитель хора. – У меня будет рот на боку.

– Утром мне дорогу перебежала кошка, – произнесла Волюмния.

– Рыжая?

– Нет, черная.

– Так можешь петь спокойно: кусается и царапается только рыжая, – утешал ее Лукрин.

Актерская уборная – просторное высокое помещение, на полу черные квадраты чередуются с желтыми, как на шахматной доске. Легкие кресла стоят перед столиками с гримом, на столиках ручные овальные зеркала из меди.

Фабий рассматривает себя в зеркале. Он видит лицо молодого мужчины. В глазных впадинах горят черные глаза. Застывшая маска из воска полна воли и энергии. Не улыбнется. Она не может ни улыбнуться, ни нахмуриться.

Отверстие для рта глубокое, как яма. Так ли выглядел Телемах, противник Фаларида? Возможно. Не в этом дело. Речь идет о том, что Телемах скажет и, главное, что он сделает.

Никто не видел напряжения, застывшего на лице Фабия. До того момента, когда он услышал звуки императорских фанфар, он надеялся, что Калигула будет далеко и они будут играть только для римского народа.

Привыкшая к риску актерская кровь победила. Ну и что? Чего огорчаться?

От Эсхила до Сенеки, пожалуй, не найдешь пьесы, которая доброжелательно изображала бы властителей земли и небес, которая бы не била по тирану.

Ведь здесь речь пойдет о Фалариде, а не о ком другом.

Все так, как и должно быть, и ничего не изменится от того, будет ли Калигула в зале или нет. Цензор одобрил пьесу без замечаний. И кроме того, он, Фабий, не единственный в Риме, кто ненавидит тирана. Тысячи думают так же. как он. Наверняка и среди сенаторов есть такие, которые будут приветствовать пьесу и защитят актеров, если вдруг император увидит себя в Фалариде и захочет наказать актеров. Но Калигула вряд ли узнает себя в Фалариде. Зато Рим снова прозреет. Кто-то должен говорить за народ, когда ему плохо, и не актеры ли должны этим заниматься? Так это было в Афинах, так это было всегда, так это должно быть.

Фабий скользит глазами по залу. В полукруглой нише стоят три грации из парского мрамора. Посредине – Эфросина, богиня веселья, слева – Аглая, царица света, и справа – Талия, воплощение актерского мастерства. В Аглае есть что-то от Квирины, Фабий усмехнулся богиням под маской Телемаха: нежность апельсиновых цветов, чистое свежее утро на берегу моря, тихонько мурлыкающего, как ребенок. Сладкая, горячая, верная. Эфросина – это спокойствие, ее приподнятая рука погладит каждого, кто поклонится ей.

Талия, ах, эта серьезная и веселая женщина уже несколько лет тянет вместе с ним актерскую повозку. Salve, cara dea[57]. Дай мне силу слова и жеста!

Он опустил глаза. На золотисто-желтой поверхности мраморной плиты переплетаются и извиваются синие жилки.

Вся его жизнь – вот такие же извивы и переплетения. Загулы, пьянки, девушки, женщины – жизнь в суматохе, жизнь в вечном движении. Комедиант, акробат, жонглер, имитатор, декламатор. Все. А цель: рассмешить вечером тех, которым днем не до смеха. Но господа называли это бунтарством, когда смех бывал направлен против них. Изгнанник. Из страны в страну, из города в город. Кто знает, что такое тоска по родине? Extra patriam non est vita[58]. Кто знает, что такое тоска по Риму? Наконец возвращение. Рим. Квирина. Ridendo gasligare mores: в шутке раскрыть настоящее лицо людей.

Он писал мимы с озорными нападками на богачей, правящих миром с помощью своего золота, и на продавшихся им. За это он был арестован в Остии, потом неожиданное помилование, дарованное Тиберием. Странствование с труппой по деревням, снова грубые шутки, затасканные остроты и тоска, постоянная тоска по большой роли в трагедии. И вот наконец-то! Наконец!

Фанфары снова прорезали воздух, на этот раз уже возле портика Помпея, и прервали размышления Фабия.

Он вскочил и отвел рукой занавес у дверей, откуда был виден зрительный зал. За ним толпились актеры. Фанфары приветствовали не императора, а его сестру. Ливилла в сопровождении Луция Куриона усаживалась в императорской ложе.

Аплодисменты нарастали.

– Salve Livilla! Ave Livilla!

– Ax, эта потаскуха! Приводит с собой любовника совсем открыто!

– Ну и пусть, она лучше и своего брата, и своего любовника. Скольким осужденным она вымолила у Калигулы жизнь.

– Да, эта шлюха хоть и ругается, как преторианец, но не без сердца…

– Болтовня – одна семейка, один навоз, одна вонь…

– Не болтай! Вот от тебя-то действительно несет…

– А она красива, гадина…

– Я думал, что она неженка…

– Один думал, да обделался!

– Ave Livilla!

– Ave Lucius Curio!

Луция приветствовала горстка сенаторов да продажные арделионы. Народ не аплодировал. Он знал, что Луций предал идею отца, оправдывает нарушенные Калигулой обещания, налоги и убийства. Аплодисменты соответствовали деяниям. Тысячеглавая толпа размахивает руками, словно аплодируя, раскрывает рты, словно крича. Народ тоже умеет играть.