– О цезарь, прости меня во имя богов. Но ты сам хотел знать…
Императору удалось справиться с собой. Он жестом остановил Луция и хрипло выдавил:
– Кто… кто это написал?
Луций пожал плечами.
– Этого никто не знает и узнать невозможно. Какой-то гнусный аноним…
Но во всем виноват Фабий Скавр. Это результат его подстрекательства… – После паузы Луций спросил:
– Приказать удушить его в тюрьме?
Калигула не шевельнулся. Мысль о Египте придавала ему силы. Он ответил Луцию:
– Хочешь задушить по моему приказу? Нет. Ты говорил, что через час соберется сенат? Ты пойдешь туда и выскажешь мое пожелание.
И уже спокойно, без возбуждения, объяснил Луцию, что именно передать от него сенату. Луций смотрел на императора с восхищением.
В ту ночь, когда римский люд толпами собирался то на форуме, то в Большом цирке, требовал устранения тирана и истекал кровью в заранее проигранной схватке с преторианцами, в ту ночь, когда впервые за много лет народ восстал против главного притеснителя, сосредоточившего в своих руках всю власть, в ту ночь, когда император в страхе метался по дворцу, боясь гнева толпы, и думал о бегстве, в ту ночь патриции римские спали так же спокойно, как и всегда.
Им нечего было бояться. Они знали своих преторианцев, эту железную гвардию, которая, безусловно, сумеет – что значит для них пролитая кровь?
– в зародыше задушить любой мятеж. И все же, хотя на первый взгляд могло показаться, что волнения этой ночи не имеют к ним отношения, они касались и их. Ибо император и они были сообщающимися сосудами, хотя иной раз внешне это выглядело не так и император безжалостно уничтожал многих из них. Они были связаны между собой. Они знали, что народ раздроблен, что римский народ – это всего лишь расплывчатое понятие, водный поток, не имеющий определенного русла, растекающийся тысячами луж, которые быстро высыхают, оставляя после себя лишь нескольких надоедливых комаров. Они знали, что живущий своим трудом народ окружен бесчисленным множеством паразитов, готовых за сестерций назвать сегодня белое черным, чтобы завтра за два сестерция утверждать обратное.
Сенаторы, опора государства, хорошо выспались, приняли ванну и позавтракали. Потом Авиола и Гатерий Агриппа, главные среди них, сошлись на совет с обоими консулами: дядей императора Клавдием и Гаем Петронием Понтием. Всем, кроме, может быть, Клавдия, человека не от мира сего, было ясно, что что-то должно произойти. Primo[60], нужно как-то подсластить жизнь императора, пережившего столько горьких минут из-за волнений, вызванных представлением; secundo[61] (об этом вслух не говорили), нужно использовать возможность, которую дал им в руки разбушевавшийся народ, и не упустить случая. Склонить императора на свою сторону, чтобы он постоянно чувствовал, что не так называемый народ, но сенат и римские богачи – его опора, защита и спасение.
И последний пункт, главный, хотя немного парадоксальный: заключить с императором мир, чтобы можно было скорее начать войну. Отпраздновать прочное единение двух величайших сил. И все это должно произойти послезавтра на пиру у Авиолы, который сам пригласит императора.
Уже за час до собрания небольшой храм Божественного Августа заполнился сенаторами. Изолированные от жителей города, попрятавшиеся в своих дворцах сенаторы жаждали новостей: что было после представления, что натворила чернь ночью, что было утром. Все старательно понижали голос, но ничего нового сообщить друг другу не могли. Тогда многие из них обратились мыслью и речами к самому заветному, к тому. чем они жили, и мгновенно храмовая святыня превратилась в торжище. Отцы города оживились. Храм стал похож на осиное гнездо. Те, что еще вчера едва здоровались, сегодня, при известии о набегах германцев на границы империи, заключали сделки и улыбались друг другу, словно братья. На первом месте, само собой разумеется, были поставщики сырья для оружейных мастерских. Их предприятия работали вовсю.
Оружейники не смогут обойтись без кож и легкого прочного дерева для щитов, без олова и меди для панцирей, без железа. Цены на металл повышаются: семь, девять, десять. Владельцы рудников пожимают плечами: добыча очень дорога, рабы обходятся дорого. Цена на железо повысилась до десяти, двенадцати, тринадцати. Унизанные перстнями руки трясутся. Чем больше у меня есть, тем больше мне нужно.
Перспектива заполучить новую провинцию действует на них как живительная влага на почву, неимоверно поднимаются цены на медь, на сукно, на мясо, на кожи. на рабов, особенно на рабов. Шум голосов не утихает. Предложение.
Спрос. Купля. Продажа. Комиссионные.
Велика при этом роль должностных лиц императорской канцелярии и римского магистрата. Еще во времена Тиберия образовалась высокопоставленная бюрократия, которая совалась всюду и все держала в руках. Богачи за большие деньги купили этих помощников императора, и теперь все они связаны одной веревкой. Ведь очень выгодно получать жалованье от казны, брать комиссионные справа и слева и пользоваться ежегодными взятками той или иной компании, если эта взятка превышает жалованье в пять раз. Поэтому личный казначей императора вольноотпущенник Каллист – persona gratissima[62], поэтому с ним говорят здесь, как с равным, поэтому его дочери каждый раз к Новому году получают от отца по роскошной вилле.
Раздается звук гонга, входят консулы. Ликующими возгласами встречают сенаторы Клавдия, дядю императора, консула Понтия и Луция Куриона.
Консул Понтий открывает чрезвычайное собрание сената. Он осуждает актеров и народ за "Фаларида". не скупится на похвалы императору – рукоплескания, божественному цезарю – рукоплескания. Консул садится, начинаются выступления сенаторов, императорские блюдолизы соревнуются в красноречии, на лицах восторг и преклонение перед величием Калигулы. И только это ничтожество, эта размазня Клавдий чистит ногти, поднеся руки к подслеповатым глазам. Ну, дядя императора может себе такое позволить, любой другой поплатился бы головой. Казалось, что нечего больше добавить к блестящему словесному фейерверку. И тут поднялся Гатерий Агриппа. Он предложил сенату доказать свою глубокую преданность, верность и любовь к императору, воздав ему новые почести. "Золотой щит". Этот щит из чистого золота, на котором мастер сделает рельефное изображение солнце-подобного императорского лика, будет храниться в храме Беллоны, богини войны, его будет оберегать специально для этого основанная коллегия жрецов. Во время всенародных торжеств впереди процессии, которую возглавят сенаторы и римская знать, жрецы понесут щит к храму Юпитера на Капитолии, где верховный жрец совершит жертвоприношение. Сопровождаемая пением юношей и девушек из благородных семей, прославляющих мудрость, милосердие и прочие добродетели императора, процессия пройдет по городу, чтобы к ней мог присоединиться весь римский люд.
Храм сотрясался от оваций. Пусть Луций видит это воодушевление, эту любовь, пусть расскажет об этом императору, пусть знает император, кто в этом столпотворении будет его опорой, его "золотым щитом".
Сенека сделал вид, что хлопает, и даже выражение своего лица старался уподобить остальным. Но в эту минуту ему было стыдно, что он римский сенатор, что и он принадлежит к этой банде, да, именно банде, без чести, без совести, банде, которая подло подпевает выскочке и дает пищу его тщеславию.
Овации утихли, все вопросы решены, но консул Понтий не встает. Он предоставляет слово Луцию.
– Досточтимые сенаторы, я с радостью расскажу императору о почестях, которые вы ему воздали. Император благоволил поручить мне передать его приветствие сенату. Когда сегодня утром я сообщил императору, что после представления в театре беспорядки на улицах Рима продолжались всю ночь, что применение оружия было необходимо, что возбуждение народа, вызванное вредоносными действиями актеров, имело своим последствием смерть шестисот человек, из них восьмидесяти шести солдат, что и сегодня утром на стенах были обнаружены надписи, позорящие нашего дорогого императора и науськивающие против него народ, цезарь решил, что подстрекатели и бунтовщики, а особенно актер Фабий Скавр, послезавтра должны предстать перед судом. Суд состоится в базилике Юлия в пять часов пополудни.
