Сенаторы оживились, лишь Пизон хмурился. У него была красавица жена и не менее красивая пятнадцатилетняя дочь.

– Я бы занялся Ливиллой. Это настоящий бес, огонь, а не женщина, – заявил Даркон.

– А я, наоборот, я бы попробовал Агриппину, – с видом гурмана заметил Бибиен. – Она такая нежная, скромная…

Авиола забеспокоился. Он вспомнил о Торквате, которую отослал в Испанию, подальше от этой напасти. А вдруг и там до нее дотянутся лапы Калигулы?

Друз со смехом сказал Даркону:

– Но ведь Ливилла – невеста Луция Куриона. А ты хочешь…

– Я думаю, ей это не помешает, – саркастически улыбнулся Даркон.

– А Луцию? – ухмыльнулся Бибиен.

Они оба расхохотались.

– Даже на царственной розе есть шипы!

– Ничего, Луций это перенесет.

– Луций все равно в выигрыше. С ним она даром…

– С гладиаторами тоже, – засмеялся Даркон, – а мне за это удовольствие придется заплатить цену – сотни рабов.

– Где Курион? – спросил Гатерий.

– Он придет вместе с императором, – ответил Бибиен. – Император без него шагу ступить не может. Мне кажется, что даже Инцитата он не любит так сильно, как Луция.

Даркон наклонился к нему и тихо спросил:

– А как насчет нашего дела?

Авиола указал глазами на золотую Венеру.

– Подарок для него.

– О! Это стоит того.

– Она весит больше двух тысяч фунтов. Я многого жду от сегодняшней встречи, – добавил Авиола.

Даркон скептически сощурился:

– Слишком долго это тянется. Наш любимый император непостижим. Вот и эта история с Сенекой. А что, если и войну он захочет оставить на попечение другим богам?

Пизон подумал о римских толпах и трусости Калигулы. Он хрустнул пальцами и закончил свою мысль:

– Сегодня с ним нетрудно будет договориться.

Остальные думали то же самое и кивали.

Они ошибались. В эти дни император действительно перепугался не на шутку. Но, едва оправившись, он пришел в ярость. Он злился на народ и на сенат. С народом, который в глазах Калигулы был неблагодарной, низкой тварью, разделается Херея и его преторианцы. Но сенат? Тут придется взяться за дело самому.

Калигула трясся от злобы, когда вспоминал, как в дни смертельной опасности сенаторы забаррикадировались в своих дворцах и бросили его на растерзание черни. И как смели они позвать его к себе! Прямо-таки вызвать!

Он проклинал себя за то, что, будучи в хорошем настроении после суда над Фабием, принял приглашение. А может быть, эта ловушка, заговор? Может быть, его заманивают в волчье логово?

А не послать ли Авиоле корзину персиков? Или уж разорить все это патрицианское гнездо, когда они соберутся у Авиолы? Может быть, надо принести их в жертву богам?

Но инстинкт самосохранения был сильнее кровожадности. Нет, нельзя ссориться со всей римской знатью, ведь знать и армия – его последняя опора. Нельзя уничтожать золотой источник, золото должно поступать равномерно, а то ведь если забрать сразу все, то потом и взять будет неоткуда. Но отомстить им следует.

Клянусь Геркулесом! Я вам покажу! Вы у меня получите за вашу дерзость!

Он приказал Херее сопровождать его к Авиоле с двумя сотнями конных преторианцев.

Процессия тронулась в путь в ту минуту, когда Скавр рассказывал в тюрьме Фабию, как буря, разразившаяся в театре, продолжает бушевать на улицах Рима.

Сенаторы были в превосходном расположении духа, а старое хийское вино развеселило их еще больше.

Но вдруг вбежал управляющий и доложил Авиоле:

– Господин! К нашему дому приближается войско!

Они выскочили на террасу, откуда открывается вид на храм Геркулеса.

Там, где дорога поднималась ко дворцу Авиолы, сверкали на солнце шлемы, панцири и копья преторианцев. У сенаторов перехватило дух.

Боги олимпийские! Так не ездят в гости! Так выходят навстречу мятежникам!

Они сбились в кучу, голова к голове, на лицах их выступил холодный пот.

У каждого были на совести кое-какие грешки. А ведь теперь и малый грех может иметь серьезные последствия.

Вчера вскрыл себе вены сенатор Таппон, которому принадлежала целая флотилия торговых судов. Он, говорят, с насмешкой отозвался о золотой конюшне Инцитата.

Вчера вечером всадник Саберний получил из императорского дворца корзину персиков, потому что не оказал должного почтения изображению Калигулы. А теперь его серные рудники уже отписывают в императорскую казну.

Переменчивость Калигулы просто ужасна: Макрона он до последней минуты носил на руках. Доносчик, шкатулка с ядами, списки тех, от кого есть чем поживиться и до кого скоро дойдет очередь, – вот путь, которым следует ныне злая воля Калигулы.

Обрюзгшие лица сенаторов побледнели. Каждый подозрительно смотрел на другого: не ты ли доносчик? За кем из нас они едут? Быть может, за всеми сразу. Сенаторы переполошились. Нельзя ли куда-нибудь убежать, скрыться?

Нет, нельзя. Так выпьем по крайней мере, пока их еще нет здесь! Скорее!

Руки у всех тряслись, вино расплескивалось. Зубы стучали о края хрустальных чаш.

Калигула вышел из носилок. На Авиолу, который кланялся ему у ворот, он даже не взглянул.

Калигула шел быстро, за его спиной развевался шафранный плащ.

Он ворвался в триклиний, как тигр. Схватил хрустальную вазу с цветами лотоса и грохнул об пол.

– Юпитер Громовержец! Зачем это вы собрались здесь? Что за сборище! – орал император, злобно перебегая взглядом с одного лица на другое. – Что это за сборище, которое вызывает к себе императора, словно претор – преступника? Не понравилось, что это я судья вам? Захотелось все переиначить?

Авиола в ужасе кланялся и бормотал:

– Господин наш! Возлюбленный цезарь!

– Ну вот, я перед вами. Ваша прихоть исполнена. Что же дальше?

Вторая драгоценная ваза ударилась об пол и разлетелась вдребезги.

– Извольте, говорите, что вам угодно! Чего вы желаете! – скрежещущий голос императора звучал все громче и громче. – Так что же благородные сенаторы изволят приказывать своему императору, о котором три дня даже и не вспоминали?

Авиола усилием воли подавил страх. Он уловил истерическую нотку в словах императора и сообразил, что на этот раз дело обойдется без крови.

Это Авиолу успокоило. Но он понял также, что сладить с императором будет нелегко.

Он подошел поближе, поцеловал край пурпурной тоги и почтительно приветствовал императора. Авиола говорил спокойно, и плавный тон его речи привел в чувство остальных. Все принялись приветствовать гостя так усердно, как только могли.

Преданность безграничная. Верность не на жизнь, а на смерть. Горячая любовь к великому императору. (Авиола заметил удовольствие на лицо императора и бросил на Даркона одобрительный взгляд: великолепное слово – именно великий!) Император стоял у входа, на его неприветливом, упрямом лице. окаймленном редкими, рыжеватыми волосами, отражались разноречивые чувства.

Движением плеч он сбросил на руки Авиоле расшитый плащ и улегся на ложе.

Ему удалось их напугать! Он налетел на них, как коршун на куриный выводок.

Калигула злорадно улыбнулся:

– Испугались моих преторианцев?

Лицо Авиолы изображало грусть и обиду.

– Нет, божественный, "испугались" – это не то слово, ибо совесть наша чиста и бояться нам нечего. Но мы безмерно огорчены тем, что к самым преданным тебе людям ты являешься с такой свитой. Разве я, разве все мы не лучшая твоя стража?

– Рим – это свора изменников, – упрямо сказал Калигула.

– И нас, верных своих слуг. ты почитаешь изменниками? – с горестным изумлением прошептал Авиола.

– А чем вы от них отличаетесь? – возразил Калигула. – В глаза льстите, а за моей спиной радуетесь, что чернь бунтует против меня.

Сенаторы зашумели.

– Ты несправедлив к нам, божественный! – вскричал Гатерий.

– Твои слова причиняют боль! – простонал Бибиен.

– Чем заслужили мы твое недоверие? – вопрошал Даркон.

– Я накажу всякого, кто осмелится косо взглянуть на тебя! – кричал Пизон.