Шлем сверкнул на солнце, ветер подхватил пурпурный султан. Изумление толпы передалось тем, кто был на корабле. Луций видел, как смотрят на него патриции, как смотрят на него равные ему. Но под маской его презрительного равнодушия беспокойно билось сердце: есть ли в этой толпе человек, который рассеет его опасения? Кто скажет ему, что делается в Риме? Взгляд Луция задержался на краю мола, куда наконец добрались четыре смешные фигурки. Не повернув головы, Луций сказал своему приближенному:

– Ты видишь, Тит, трех оборванцев и женщину в подоткнутом хитоне?

Гистрионы. Мне кажется, что того длинного я видел в Риме. Как зовут шута?

– Фабий Скавр.

– Да-да, Фабий Скавр…

Глаза Луция остановились на лодке, которая отвалила от мола и направилась к кораблю. Это отцы города, сиракузские дуумвиры, спешили приветствовать знатного гостя – кто знает, не пригодится ли знакомство с ним когда-нибудь? Они торопились поклониться и отдать дань уважения всемогущему Риму. Луций приказал подать темного сирийского вина, возлил Марсу, поднял тост за императора Тиберия и выпил вместе с прибывшими.

Сановные хозяева доставили гостя на берег, тем временем корабль наберет воды, копченой трески и вина, отдохнут гребцы. Толпа расступилась. И только актеры двинулись к Луцию. Они поклонились ему по-восточному, низко, в пояс, пусть видит, что и им знакомы хорошие манеры. Высокий, слегка наклонив голову, воздел руки кверху и произнес:

– Знатный господин, мы, римские актеры, граждане Рима (как он гордо сказал это, прохвост!), целый год мы бродили по Сицилии, показывая свое искусство. Мы жаждем вернуться в свой любимый город.

Луций вспомнил: "Фабий! Фабий!" – орал тогда римский сброд на Бычьем рынке, где Луций приказал на минутку остановить носилки, чтобы посмотреть, что там такое выделывает лицедей. Красивым его нельзя было назвать ни тогда, ни теперь, но смотреть на него отчего-то было приятно. Что-то привлекало в нем. Внешне он не походил на комедианта. Атлетически сложенный мужчина, темные глаза, сросшиеся брови, квадратный подбородок, выступающая нижняя губа. Жесты размашистые, смелые, будто пространство вокруг тесно ему. "Задира и фанфарон", – решил Луций.

Актер просительно продолжал:

– Нас только четверо, еще кое-какие тряпки – твой корабль, благородный господин…

– Я видел тебя в Риме, – перебил актера Луций. – Ты глотал ножи на Бычьем рынке…

– Это большая честь для меня, господин, – вставил актер.

Луций великодушно не обратил внимания на то, что его прервали:

– Вы позабавите нас дорогой.

Все четверо низко поклонились.

– Скажи капитану, Тит!

Движением руки он отстранил комедиантов и, богоравный в своем величии, зашагал сквозь толпу зевак ко дворцу дуумвира Арривия, где его ждало угощение. Когда в триклинии он возлег на почетное место у стола, выдержка на миг покинула его, и он спросил, нет ли известий из Рима.

– Десять дней здесь ждет тебя посланец твоего отца. Я пришлю тебе его, – сказал Арривий, взглянув на Коммода, и оба, понимающе переглянувшись, удалились.

Посланец Сервия, вольноотпущенник Нигрин, принес добрые вести. Сенатор Сервий и матрона Лепида здоровы и рады увидеть сына. Они с нетерпением ждут его. Родной дом живет в тиши под охраной семейных ларов и готовится к его возвращению. По прибытии в Мизен благородный Луций переночует на вилле своего отца в Байях. Там все приготовлено. Сенатор предполагает, что Луций по дороге в Рим предпочтет медлительным носилкам быструю езду, поэтому в конюшне приготовлена для него верховая лошадь.

– Мне приказано во всем угождать тебе, благородный господин.

– Это все?

– Все, мой господин.

Посланец удалился, а владыки Сиракуз вошли. "О том, что меня терзает, опять ничего", – подумал Луций. Он обратился к дуумвирам:

– Скажите, как наш император?

– Он здоров, – сказал Коммод.

– Он болен, – одновременно с ним произнес Арривий.

Луций изумленно посмотрел на обоих. Они оба пожали плечами и опять в один голос сказали:

– Он стар.

– Через два года восемьдесят, – добавил еще Коммод.

– Ах, что-то еще будет через два года? – вздохнул Арривий.

– Что будет через два месяца? – усмехнулся Коммод.

Хозяин дома хлопнул в ладоши.

– Розовую воду для рук! Усладите воздух благовониями! Венок для моего гостя! Пусть придет госпожа! Несите вино и закуски! А тебе, дорогой, пусть будет хорошо у меня!

Угощение было изысканным, но Луцию есть не хотелось. К его тревогам добавились новые: что же на самом деле с императором? Луций был немногословен, ел мало, пил мало, рассеянно скользя взглядом по пиршественному залу. Вдоль стен триклиния стояли греческие статуи удивительной красоты, свидетельствуя об изысканном вкусе хозяина.

Повсюду, на чем ни останавливался взгляд, царил покой, и только в людях покоя не было. Вопросы Луция были неприятны дуумвирам. Они знали, что закон об оскорблении величества – Lex crimen Laesae Maiestatis, – принятый когда-то для охраны сената и императора, день ото дня становится все более страшным оружием в руках Тиберия. Он направлял его против всех, кто до сих пор не может забыть республику, против могущества сената, который видит в правлении одного лица зло и опасность для государства и для себя, против сената, который втайне мечтает об отстранении императора.

Сиракузские дуумвиры знали, что отец Луция, Сервий Геминий Курион, является столпом сенаторской оппозиции, что император и его окружение не решаются покончить с Сервием, так как его влияние и популярность среди сенаторов, всадников и народа общеизвестна. Однако жизнь Сервия висит на волоске, потому что достаточно слова доносчика и двух фальшивых свидетелей, чтобы закон об оскорблении величества вступил в силу и поглотил очередную жертву. Арривий и Коммод в нерешительности. К кому присоединился Луций, солдат императора и дипломат? С императором он или с отцом? Они пытаются понять его, осторожно выбирают выражения.

Луций переводит взгляд с одного на другого. Он не в силах ни слова вытянуть из них. Стоит спросить об императоре или о Риме, как они уводят разговор в сторону, уклоняются, будто запрещено не только говорить о Тиберии и Риме, но и думать о них. Беседа иссякла, стали возникать тягостные паузы.

Трапеза окончена. Дряхлый Коммод откланялся и ушел. Ушла и жена Арривия.

Арривий остался наедине с гостем, неуверенный, обеспокоенный. Не желает ли Луций позвать эту четверку актеров? Они бы развлекли его. Нет, нет.

Здесь так покойно. У тебя удивительные, прекрасные статуи, Арривий. Твоя Артемида просто изумительна. А каков возница? А кто этот человек с лысым черепом?

– Мой дед, консул Гней Арривий.

– Он напоминает Катона-младшего, – задумчиво произносит Луций.

– Катон, кажется, принадлежал к твоему роду, мой Луций?

– Да. Это мой прадед. Он был сотворен из камня, а не из плоти.

Арривий вспомнил: после сражения при Тапсе, в котором Юлий Цезарь разгромил Катона и республиканцев, Катон пронзил себя мечом, чтобы не жить дольше, чем республика, которой он был предан всем своим существом.

Арривий отважился:

– Твой род, мой Луций, был гордостью республики.

О боги, какое пламя вспыхнуло в глазах молодого человека!

– Твой дед еще видел славу республики, твой отец…

– Ну, договаривай, мой дорогой хозяин, – улыбнулся Луций. – Ведь мы здесь одни.

"Ах так, вот ты и попался, – подумал дуумвир, – за отцом идешь; ты республиканец в душе, хотя и солдат императора".

Луций зорко следил за лицом Арривия. Нет, нет, это не наш человек, это преданный слуга императора.

– И я, господин мой, и я, – шептал Арривий, – я тоже держусь тех же мыслей…

"Ах, забавник, ты хочешь обмануть меня, – подумал Луций. – Но я вижу тебя насквозь и так просто не попадусь". И в Луций заговорил дипломат.

– Да почиет благословение богов на нашем императоре. Тиберий – просвещенный правитель. Он укрепил империю. Дал ей железный закон. Мир, водворенный Августом, упрочается. Лучше воевать головой, чем проливать кровь сынов Рима.