Сенека, сгорбившийся в кресле, укутанный в плащ, несмотря на то что дом был натоплен, раскашлялся.
– Золотыми были не только старые времена Сатурна. Ты видишь все в слишком черных красках, мой дорогой Анней, – сказал Сервий.
– А что в этом удивительного? – усмехнулся философ. – Мои детские сны баюкал Гвадалквивир, черный от земли. И пальмы в Кордове были скорее черными, чем зелеными. А Рим? Сегодняшний Рим? Жизнь здесь тяжелее, чем земля, воздух густой, удушливый, тень чернее ночи, а заря – это лужа чернеющей крови…
Луций вежливо улыбнулся и подумал про себя: "Он не скрывает своего риторского призвания. Обволакивает человека сентенциями, как паутиной". Но одновременно Луций испытывает к Сенеке уважение. В каждом его слове есть смысл, каждое весомо.
– Однако так было не всегда. А республика? – заметил Сервий.
Сенека плотнее укутался в плащ, втянул из флакона озоновый запах елей и продолжал. Отец и сын слушали напряженно. Философ постоянно как бы преднамеренно пропускал времена республики, хвалил старый Рим и поносил современный.
Наконец заговорили и о республике. Сенека изобразил ее в самых ярких красках. Вспомните жизнь ваших предков, друзья. Культ труда был основой жизни. В согласии с природой, в мире и чистоте жили в старину. Патриций, плебей и раб были словно родные. Народ римский – работящие землепашцы.
Жили сообща: господин и раб вместе. Ты одолжил мне модий слив? Я верну тебе модий слив. Вознаграждение – слово благодарности, и можно спать спокойно…
Сервий улыбался и кивал. Сенека говорил дальше:
– А сегодня? Труд – это позор. Культ императора и его приспешников соперничает с культом денег. Вопреки закону природы каждый из нас имеет по двадцать постелей, хотя может спать только на одной. Но не спят с нами простота и прямодушие, а лишь роскошь, фальшь, расточительство. Двуличие застыло на наших лицах. Раб – это животное, между знатным и простолюдином огромное расстояние. Народ римский – это продажный сброд. Мы живем за запорами, замкнувшись каждый в своей твердыне. Ты одолжил у меня сто тысяч сестерциев? Вернешь мне сто тысяч и пятьдесят сверх того в счет процентов, и поэтому я не буду спать. Меня душит страх…
Сервий ликовал. Слова Сенеки были для него бальзамом. Тот, кто так говорит о республике, уже принадлежит республике. Сервий мог бы прямо перейти к делу, но осторожность удерживает его. Философ поднял вверх руки и произнес, возвысив голос:
– Рим перенаселен. В нем слишком много иностранцев и сброда. Где истинные римляне?
Сервий выпрямился и приготовился ответить: это прежде всего ты, и я, и мой сын, это мы, кто страстно желает вернуть Риму…
– Рим тяжело болен! – воскликнул Сенека с пафосом. – Но знаем ли мы чем? Знаем ли мы, почему он болен?
Сервий наклонился к Сенеке:
– Ты знаешь, чем болен Рим. Знаю это и я – знает это и римский народ…
Сенека не подал вида, что заметил многозначительную паузу Сервия, и заявил:
– Народ? Тысячеглавое ничто. Стадо, находящееся в плену инстинктов и настроений. То повернет влево, тотчас после этого – вправо, куда ветер подует. Эти из Затиберья? С Субуры? Они сами не знают, чего хотят, тем более не знают, чем болен Рим. Что ты можешь сказать, мой дорогой?
Луций внимательно следил за разговором. Он понял, что философ – орешек покрепче, чем предполагал отец. Он наблюдал за Сенекой. Высокий, худой мужчина сорока с лишним лет. Уже в тридцать он был квестором и членом сената. Человек состоятельный, влиятельный, умный. Резкое, худое лицо, темные глаза пылают, лихорадка астматика или страсть? Оливковая кожа темнеет во время приступов кашля. Хрупкий на вид, но твердый духом. Ум острый и гибкий. Очень гибкий. Опасный игрок в большой игре отца…
И Сервий так же думал о Сенеке. Минуту он колебался: не лучше ли перевести разговор на общественные конвенции и отступить? Но не в характере Сервия было сдаваться. Старый республиканец шел напролом. Сенека великолепно охарактеризовал времена республики и нынешние. Необходимо только сделать выводы из создавшейся ситуации. Рим – наша родина. Наша любовь и жизнь принадлежат ему. Мои предки – Катон-старший, Катон Утический, ведь это Сенеке известно.
Философ слушает внимательно. Сервий оживился:
– У меня сердце сжимается от боли, когда я вижу, как по произволу одиночки попираются все права человека…
– О ком ты говоришь? – спросил Сенека.
Сервий испугался. Как он может спрашивать? Почему спрашивает? Это плохой признак – он быстро уклонился:
– …произвол того, который до недавних пор пас волов, произвол необразованного плебея Макрона, который ныне властвует от имени императора…
Сенека слегка ухмыльнулся, разгадав маневр. Сервий кусал губы, но вынужден был продолжать:
– Военный режим настолько отравил римский воздух, что невозможно дышать. Куда бы человек ни пошел, он всюду слышит за собой топот тяжелых башмаков преторианцев. Рим полон доносчиков, ты никогда не узнаешь, почему Дамоклов меч занесен над твоей головой.
Сенат, тот самый сенат, который всегда вел Рим к славе, разобщен. В нем идет борьба соглашателей с теми, кто еще сохранил гордость. И эта горстка честных людей страдает от бесправия. Они против него бессильны. Они защищаются тем, что остаются в гордой изоляции. Пассивно сопротивляются.
Слабыми овладевает чувство безнадежности и апатии, самые деморализованные обжираются и распутничают. Участились самоубийства. Но у сильных духом никто не отнимет тоски, страстной тоски…
– О чем, дорогой Сервий? – с интересом заполнил паузу Сенека.
– О воздухе, – добавил осторожно Сервий, – о лучшей жизни для всех.
Патрициев и народа. О жизни, которая имеет смысл, которая стоит того, чтобы жить, в которой есть надежда…
– Есть путь, – заметил Сенека задумчиво, – есть путь, который ведет к твоему идеалу, мой Сервий…
Оба Куриона посмотрели на Сенеку.
– Удалиться от шумного света, создать вокруг себя, но главное – в самом себе, железное кольцо покоя. Научиться пренебрегать всем, кроме парения духа. Вспомни Эпикура: "Если ты должен жить среди толпы, замкнись в себе…"
Сервий вонзил ногти в подлокотники кресла. Он проиграл. Луций смотрел на отца: "Ты проиграл". Воцарилось напряженное молчание.
– Но желание, то давнее, настойчивое желание, – повторил страстно Сервий. – Не ради своей пользы, ради общей пользы…
Сенека прервал его:
– Слишком страстное желание не знает границ. Но природа, по законам которой должен жить человек, имеет свои границы. Только в одном ты прав: кто думает только о своей пользе, не может быть счастлив…
– Вот видишь! – вырвалось у Сервия. – Ведь ты совсем недавно в термах Агриппы заявил при всех: "Жить – значит бороться!"
Сенека кутался в плащ и покашливал. Потом тихо спросил:
– Кто хочет сегодня бороться, Сервий? И с кем? Может быть, ты?
Сервий уже овладел собой, голос его был спокоен.
– Я? Что это тебе пришло в голову, дорогой Анней? Я уже стар для борьбы. А мой сын – солдат, он в милости у императора, он должен получить от него награду, его ожидает высокая должность…
"Посмотрите-ка, и тут я пригодился отцу, – подумал Луций. – Он хитрее Меркурия. Умеет играть, не глядя на доску".
Сервий добавил таинственно:
– В кулуарах сената поговаривают, что император болен, при смерти. Ты слышал об этом? Но с Капри что ни день сыплются смертные приговоры, да ты и сам знаешь. Говорят, несколько безумцев задумали ускорить этот конец…
Какая глупость! В этом железном кольце вокруг нас, ну скажи – просто самоубийство! Не рискнут.
Сенека спокойно усмехался.
– На многие поступки мы не решаемся не потому, что они трудны, но они кажутся нам трудными потому, что мы на них не решаемся…
– Великолепно сказано! – вмешался Луций.
Сервий поднял голову.
– Только наши силы. – продолжал Сенека. – должны быть пропорциональны тому, что мы хотим предпринять. – Его голос окреп. – А это, мои дорогие, случается редко. Насилие – всегда зло. Жизнь состоит из противоречий. С одной стороны, правильнее предпочесть смерть прекраснейшему рабству. Но с другой стороны, есть старая мудрость: "Ouieta non movere" – "Не трогай того, что находится в покое". Заденешь камешек – и лавина засыплет тебя… – И тем же тоном он начал о другом:
