Фабий вздрогнул:

– Понимаю.

Камилл шептал:

– Сейчас подойдем к развилке. Мы пойдем прямо, а дорога направо ведет к утесу. Там близко. Оттуда сбрасывают… ну, ты знаешь. Если ты поторопишься, то будешь там в два счета. Я их задержу, а ты прыгай – и дело с концом, без мучений.

Фабий пошел еще медленнее.

– Почему ты предлагаешь мне это? Ведь тут речь идет о твоей жизни.

Центурион заколебался:

– Ну… так… – и грубо добавил:

– Ты что меня допрашиваешь? – А потом настойчиво:

– Скажи, хочешь?

Фабий минуту помолчал, глубоко вздохнул:

– Не хочу, мой милый. Пусть будет, что будет. Но я все равно очень благодарен тебе. Как тебя зовут? Камилл? Хорошо. Слушай, Камилл, как будешь в Риме. сходи в Затиберье. Спроси моего отца Скавра. Он тебе покажет, где живет моя девушка. Квирина ее зовут. Запомни! Квирина. Отдай ей это кольцо. Я получил его от тетрарха в Антиохии. Красивое кольцо, золото и агат, как ее глаза. Пусть останется ей на память. И кланяйся ей.

И отцу кланяйся.

– Передам и скажу, – заикаясь, произнес центурион.

Фабий протянул к нему связанные руки, и Камилл неловко снял кольцо, делая вид, что осматривает веревку.

– Но у меня нет второго для тебя. Чтобы ты выпил на моих… в память обо мне…

– Ты что ж думаешь, актер? За это пить? Некстати ты шутишь, – обиженно сказал Камилл.

– Кто идет? – раздался в темноте голос.

Перед ними вспыхнули факелы. Под факелами стояли здоровенные стражники-германцы.

– Центурион Камилл и восемь преторианцев, согласно приказу, ведут Фабия Скавра к императору. – И тихо добавил, обращаясь к Фабию:

– Положись на меня, кольцо отдам кому надо. И все передам…

Ночь все тянулась. Предвесенняя, холодная, напоенная запахом моря.

Положение звезд на небе указывало, что после полуночи прошел час.

Бледно-зеленая, покрытая пятнами луна была похожа на шляпку поганки, торчащей из мха.

Император между тем лег и уснул. Нужно ждать, когда он проснется.

Камилл отвел Фабия в помещение, где сидели стражники. Восемь преторианцев неотлучно были при нем. Все молчали. Камилл поднес чашу с вином к губам арестованного. Фабий сидел на скамье и смотрел на пламя факелов. Их свет напоминал ему глаза Квирины. Счастье мое! Счастье мое, ты не было долгим!

Он вновь переживал часы, проведенные с ней. Этим он скрашивал ожидание, но на воспоминания о любви легла тень, и ожидание сгущало ее. Час, два, четыре. Приближался рассвет, когда его повели к Тиберию.

Император сел в обложенное подушками кресло из кедрового дерева.

Бледное, со следами страданий и страстей лицо испугало Фабия. Он понял: ему конец. Удары волн, шум которых доносится сюда, отсчитывают последние мгновения его жизни. У него подогнулись колени. Я паду ниц, я буду просить и плакать, буду биться головой об пол, может быть, он смягчится!

В голове мелькнула мысль о Квирине. о театре. Ему почудилось, что к нему прикованы глаза Квирины, глаза сотен людей, для которых он играл.

Фабий сжал кулаки. Я не буду плакать. Не буду просить! Он заставил себя успокоиться, отбросил ненужные мысли. Смотри-ка, вот откуда управляют миром. Этот старик в пурпурном плаще шевельнет рукой, и пурпур крови окрасит мрамор. Сейчас он заговорит, будет спрашивать. Говорить что думаешь, лгать, не лгать – все едино. Приговор не изменится.

Тиберий из-под прикрытых век рассматривал актера. Он почти никогда не оказывал плебею чести говорить с ним. Отчего же сегодня ему захотелось сделать исключение? Каприз. Так вот он, слишком разговорчивый герой фарсов, который высмеивает власть имущих. Он бледен. Знает, конечно, что с острова ему не вернуться, и все-таки держит голову прямо и смотрит мне в глаза. Ну, приступ отваги. Бывает, а после приходит отчаяние и начинаются вопли. Тиберий нахмурился. Он любил наслаждаться страданиями осужденных.

Не потому, что был кровожаден. Он мстил за то, что сам был наказан судьбой. Сейчас ты начнешь извиваться, как прикованный к скале Прометей.

Император жестом удалил стражу и произнес:

– Ты играл в театре Бальба мим о пекарях?

– Да, – ответил голос, силившийся быть твердым.

– Ты играл героя из народа, как я слышал: посмотрим, что ты за герой.

Всякий скажет, что актер – это ничтожество.

Взгляд Фабия метнулся в сторону. Долго ли я выдержу? Много ли удастся снести и не унизить себя? На чем сосредоточиться, чтобы превозмочь боль, которая его ждет? Он старался избежать императорского взгляда.

– Зрители хотят, чтобы у нас каждый день было новое лицо. – Он пожал плечами. – Поэтому в конце концов у нас не остается никакого…

Во взгляде императора было презрение. Змея. Скользкая змея. Хочет найти щель, в которую можно уползти.

Под сросшимися бровями Тиберия сверкнули жесткие глаза.

– Кто сочинил этот фарс?

– Я.

– Ты, – тихо и угрожающе произнес император. – Мне не сказали, что ты к тому же еще и поэт.

– Убогий рифмоплет, господин, жалкий невежда.

– Которому нравится выбирать высокие мишени для шуток, – перебил император. – В чем там было дело?

Фабий напряг внимание:

– Твои доверенные, конечно, рассказали тебе…

– Отвечай!

– Речь шла о пекарях и эдиле.

– Аллегория?

– Кое-кому, возможно, почудилось сходство с римскими сенаторами…

– А тебе? Только не лги!

"Лгать я не буду", – подумал Фабий и сказал:

– Тоже.

– Откровенно. А что тебе не нравится в сенаторах?

Фабий заколебался. Как это сказать? Он и сам толком не знает. Всем его зрителям что-то в них не нравится. Он ответил:

– Что мне в них не нравится? Об этом говорится в пьесе, мой господин.

Господа в сенате решат: повысим цену на хлеб на три асса. Богатый пекарь сдерет эти три асса с пекаря победнее, тот – с нас, а мы? У нас не хватает на хлеб. Откуда это пошло? Сверху…

На прыщавом лице Тиберия появилась легкая улыбка. Смотри-ка, ничтожный гистрион. Ничего не значит для истории, а понимает игру этих ворюг. Ворюг, надевших личину добродетели, а ведь они могут раздавить этого червя. И он решается говорить правду не только десяткам тысяч зрителей, но и ему, императору. Тиберий знает цену правды. Он знает, что это дорогой товар, который даже владыка мира не сможет купить ни за какие сокровища. Все и всегда ему лгали. А этот человек не боится говорить то, что думает.

Императору пришло в голову, что происшедшее в театре Бальба подрывает общий порядок. но злорадство по отношению к торговцам-сенаторам взяло верх над государственной осмотрительностью. Он без гнева проговорил:

– Ты бунтовщик, Фабий Скавр! Ты слишком далеко зашел.

Император не сказал вслух, что ему приятно, как актер заклеймил его противников, и неожиданно добавил:

– Скажи, а почему ты не изобразил и меня?

Фабий сделался иссиня-бледным. Этого вопроса он не ждал. Плечи его ссутулились, он пытался собраться с силами. Как, как, о боги. выскользнуть из этой ловушки. Но все равно, возврата нет. Он выпрямился, но подсознательный страх все же вынудил его уклониться от прямого ответа:

– В Риме еще много людей, которые не знают, по чьей вине беднеют бедные и богатеют богатые. Многие даже и не подозревают, что должности продаются, что повсюду берут взятки…

– Так, так, – нетерпеливо перебил его Тиберий, – но ответь на вопрос, который я тебе задал! Почему ты не изобразил и меня?

Фабий чувствовал, как холодеет у него сердце. Холод разлился по телу.

Он был здесь один со своим страхом. Если бы не были связаны руки, можно было бы убежать. Ах, смешно. Далеко бы он убежал? Уклониться невозможно.

Надо отвечать. Он повернул голову к домашнему алтарю и, не глядя на императора, тихо сказал:

– Про сенаторов и продажных магистратов мало кто знает… – и после гнетущей паузы добавил:

– А про тебя каждый знает все.

Ночь светлела в садах, примыкающих к дворцу Тиберия, но в атрии тьма вдруг сделалась черной, никакие светильники не смогли бы разогнать ее.