Но заснуть он не мог и тоскливо забылся только тогда, когда в комнате было уже светло от петербургского тусклого утра.

Петр Ильич никому ничего не сказал о ночных своих страхах, стыдно было. День провел в сутолоке и делах, недомогания больше не чувствовал и после забыл он обо всем этом. Но когда ночью вернулся домой, в темной квартире, пока зажег электричество, ощутил снова смутно-враждебную холодную тревогу. При свете все было буднично; немного только тени в углах подозрительно таились. И ясно сознает Петр Ильич, что он в квартире не один, что кто-то еще здесь живет необъяснимой жизнью. Жуткостью и холодом наполнилось его сердце. «Вот я и пуглив, как ребенок, — подумал он, — днем я кичливо храбр, а пришла ночь, и я во власти необъяснимых тайн».

Он разделся, потушил огонь и лег. Но спать он не мог. Ужас, как вчера, стискивал ему сердце от невыносимой смертельной тоски. И уже ясно слышит он, что веет на него холодным, мертвым дыханием, и чья-то мышиная поступь шагает в темноте, и взоры чьи-то ужасные смотрят на него — прямо душу холодными остриями пронизывают. Сел он, как вчера, на постели, мелкой дрожью бьет его и впивается в ослабевший мозг одна надоедная, мучительная, страшно неотвязная мысль: пойти в столовую, отыскать крюк и повеситься, как это сделали прежние жильцы.

И кажется Петру Ильичу, что жизнь невыносимая нелепость, — нет ни одного истинного, необманного луча. И хочется ему уйти от всей этой тяжести, от всей тоски, от всего страха этого необоримого. «Повеситься, повеситься!» — шепчет он беззвучно и в темноту безумно смотрит. Достал со стула шнур от рубашки, сжал в руке и ощупью, огня не зажигая, идет в столовую. А тоска так и гнетет душу, веет в квартире холодным дыханием, ужасные невидимые взоры прямо в затылок смотрят, словно пальцы ледяные прикасаются. Никогда человек о смерти не думал, а тут — подите-ка — что затеял…

И видит Петр Ильич: на стене в столовой, слабо освещенной фонарями с улицы, торчит крюк и зовет и манит неотразимо. И последним, предсмертным сгоном хочет Петр Ильич застонать и, полубезумный, тянется со шнуром по стене, чтобы зацепить за крюк.

Вдруг страшный звон наполняет всю квартиру. Как будто бы сто колоколов сразу обрушились на голову и наполнили гулом невыразимо напряженную тишину.

Петр Ильич дрогнул, замер, и сердце у него перестало биться. Потом он сообразил, что кто-то звонит у входной двери в электрический звонок. Кто же в такой поздний час? Придя в себя, он зажег огонь и, подойдя к двери, спросил, кто там. Опасалось, приехала сестра Варвара Ильинишна.

Удивленный, впустил ее Петр Ильич. Что значит ее поздний приезд? Она была бледна и взволнована.

— Со мной вдруг случилось нечто жуткое и необъяснимое, — рассказывала она. — Ночью я вдруг проснулась, как будто меня разбудили, и я остро вдруг поняла, что тебе грозит несчастье. Мне показалось, что с тобой случилось что-то ужасное. Я сама не могу объяснить, как это произошло, но я вскочила, оделась и, почти не сознавая, никому не сказав, бросилась к тебе. Петя, не случилось ли чего с тобой? Скажи, милый!

Он стиснул зубы и ничего не ответил. Постарался успокоить сестру и, одевшись, проводил ее домой. К себе на квартиру в эту ночь не вернутся, а на следующий день выехал в другую квартиру. Дворнику он сказал: «Место это проклятое; ты был прав, предупреждая меня. Вот тебе за это еще пять рублей».

Дворник благодарил и в ужасе крестился. Так эта квартира, кажется, и до сих пор стоит необитаемая и запущенная. Многие из-за нее вообще не хотят жить в этом доме. Петр Ильич говорит, что все рассказанное — чистая правда, так чуть было с жизнью не покончил, хотя ему иногда начинает казаться, не померещилось ли все это ему. Но стал он больше верить в тайное и необъяснимое.

А почему бы всему этому и не случиться? Такие удивительные вещи бывают на свете, что Боже ты мой!

Вечером я уснул на поле за городом, и мне приснился удивительный сон. Мне приснился горячий летний день, и в немоте и огненности полдня затаилось что-то, что тайно и неясно намекает на одно чудовищное, захватывающее и такое, что страшно и радостно представить себе. И от этого предостерегающего намека я теперь ужасно беспокоюсь и думаю в душевном смятении:

«Что-то случится теперь еще?»

И вот спокойный и жуткий в своем спокойствии голос торжественно и грозно, и ясно разделяя слова, говорит откуда-то из страшной дали:

— Поверните его и разденьте.

Я невыносимо пугаюсь от этих слов и думаю в самом себе с трепетом:

«Боже мой, что же это? Поверните и разденьте».

И я чувствую, как меня поворачивают и раздевают, и лютый холод междузвездных пространств раскаленно обдает нагое тело… И тогда другой грозный и могущественный голос произносит:

— Совсем?

И третий голос отвечает второму, как невнятное эхо с другого края земли:

— Совсем.

«Совсем! — думаю я, весь содрогаясь и бледнея. — Вот оно! Но только как же это может быть?»

Я хочу найти тайный смысл всего этого и озираюсь кругом себя, но тут чувствую, что мне приподнимают голову и потом больно роняют ее на что-то каменное. Боль эта будто бы столь ужасна, что ее невозможно вынести никакими усилиями, и от боли этой я прихожу в себя.

Придя в себя, я увидал, что три темных человека склонились надо мной и что-то со мной делают. Я долго к ним присматривался, долго соображал про себя и, наконец, догадался, что это с меня снимают одежду. Но и поняв отчетливо, я не придал этому никакого значения и не обеспокоился нисколько. Мне только страшно досадно сделалось, что помешали таким пустяком досмотреть то, что было для меня теперь так важно. Поскорее я опять закрыл глаза я почти тут же вновь возвратился к прежним сновидениям. Все тот же самый полдень стоит над землей, все так же медленно и мерно течет время, и все та же печаль и безмолвие в солнечном огне. Но теперь я замечаю, что сам я не на земле, а где-то в черной пропасти звездного пространства и на той высоте, о какой и подумать нельзя наяву. Весь пылающий полдень светится теперь подо мной за многие миллионы верст и похож на одну золотую искру. И вижу я из своей безграничной дали весь строй планет, жарко сияющих одной стороной и темно-синих с другой, и вижу и саму землю, кротко оперенную дымно-белыми облаками. И вот на земле с запада поднимается пыльно-кровавая буря, охватывает рдяным заревом своим весь запад и проносится по всей земле, кроткой и светоносной, опаляя всюду тусклые зеркала болот, холмы и равнины с ельником, березником, кочками и придорожной травой. Все делается диким и ужасным под ее смертоносным дыханием, но праздничным и веселым. И сметает буря с жизни всю ту густую мглу, какою незримо ни для кого была она прикрыта до сих пор, и делается видным все, что ни есть в ней, словно озаренное среди темной ночи грозным отблеском молнии.

И вот в одном месте на земле происходит какое-то необычайное движение. Я пристально всматриваюсь туда и вижу, как громадная масса людей идет куда-то, сияя высоким пламенем копий. Слитный свет их так велик, что от него загораются сами облака, а тяжкий шаг этой громады слышен далеко за пределами миров. И вижу я, как величаво колыхаются знамена у берегов Черного моря, трубы и литавры гремят в Скандинавии, и кони сталью копыт роют горячую землю у берегов Инда.

«Что же это за войско? — в удивлении думаю про себя я. — И с кем же это может быть теперь война?»

Я хочу рассмотреть знамена, но в это время внезапная молния сверкает по небу раз и другой от севера и до самого юга, и в раскаленно-ярком свете ее на миг исчезает все. И преодолевая сам свет этот, пред темной массой людей загорается еще более новый и невыразимый свет, и свет этот — кто-то лучезарный в латах и шлеме. Блеск лат его так могуч, что озаряет само солнце. Страшно, дивно и весело от этого человека, и весь мир объят славой и величием его, и все, что ни есть на земле, от края до края ее, от знойных морей до морей ледяных, все восклицает в восхищении: