Вино, а вернее просто брага из виноградных помоев, вновь прыгнула к горлу старого ветерана и он, склонившись над корытом, позволил ей покинуть пределы своего тела. Наверное, можно было залезть обратно на лежанку и попробовать поспать часок другой, в надежде, что за это время боль как-то успокоится, а желудок прекратит исторгать вовне свое содержимое, но от стоявших тут духоты и вони ему становилось просто невыносимо. Собрав все силы в кулак, Скофа поднялся на ноги и, шатаясь, направился к выходу.

Это было паршивое место. Одно из худших, где ему доводилось бывать. Ночлежка, разделенная на жилые комнаты и общие залы, где находили пристанище те, кому было больше некуда падать. Стены тут были тоньше телячьей кожи, половые доски гнили и разваливались, в тюфяках роились вши и блохи. Да и само здание, казалось, настолько впитало смрад постояльцев, что теперь само источало убийственную смесь, в которой блевотина, грязь, пот, немытые тела, гниение и перегар порождали нечто совершенно новое и непередаваемо жуткое.

И люди тут были под стать. Опустившиеся и сломленные провинциалы и чужеземцы, что по глупости или неудаче лишились всего и в первую очередь — человеческого достоинства. Постаревшие и больные шлюхи, бродяги, калеки, пьяницы, неудачливые воры и просто неудачники. Жизнь роилась тут, подобно червям в догнивающей лошади. И стоила эта жизнь не дороже тех самых червей.

Почти каждую ночь в этой, или в двух стоящих напротив ночлежек, кто-то умирал. От болезней, от старости, или от удара ножа вчерашних же собутыльников. Почти каждую ночь тут раздавались стоны, крики и ругань. Кого-то били, кого-то насиловали, а иногда кто-то рожал, и тогда ночи наполнялась детскими криками, но длились они обычно ненадолго. И далеко было совсем не в том, что родители съезжали в иное место.

Да… Великий город определённо сыграл с ним злую шутку, поместив в самое мрачное и мерзкое из своих мест.

Впрочем, город тут был не причем. Это не город заставлял его напиваться каждый вечер, не вылезать из борделей до рассвета, а потом валяться пьяным в канавах, пока в один не самый прекрасный день, какие-то предприимчивые сволочи не обчистили все его карманы, вернув туда, откуда он и вышел — в безденежье.

Смешно сказать, но ещё месяца два назад, когда позади были и позорная сделка с кадифскими бандитами и парад по Царскому шагу, и тот день, когда стратиг Лико Тайвиш на площади Белого мрамора объявил им о завершении службы, у Скофы имелось пусть и не большое, но состояние. Проклятье, они так хорошо выручили на этих рабах, да и благословенный Тайвиш оказался просто по божественному щедр, отправляя своих воинов в отставку, что Скофа даже думал купить где-нибудь в Кадифаре рощу оливок и маслобойню и жить там в свое удовольствие. Денег ему на это хватало.

О, сколько же тогда у него, наивного идиота, было планов и желаний. Как кружилась его голова от предвкушения сытой и достойной старости, которую он, несомненно, проведёт в окружении детей и многочисленных внуков. И каким же горьким разочарованием стала для него слившаяся в единое полотно череда попоек и борделей, кончившееся тягостным падением на самое дно жизни Великого города.

Впрочем, никогда раньше ему и не удавалось распорядиться деньгами иным образом. И было наивно полагать, что теперь могло получиться иначе.

Почти на ощупь Скофа прошел по темному коридору, спустился по нещадно скрипящей лестнице и юркнул в дверь, оказавшись на улице. Ветеран жадно втянул ударивший в его ноздри и горло прохладный предрассветный воздух, что словно вино исцелял его тело. После вони ночлежки он казался слаще меда и ароматнее благовоний. Скофа даже не чувствовал запахов грязи, тухлой рыбы и помоев, коими всегда был насыщен вохдух этой окраина квартала. Только соленую свежесть недалекого моря и легкий ветерок, который разгонял затхлую гниль барака.

Скофа огляделся. Улицы города ещё прятались в тенях и сумраке, но небо вдали уже окрашивалось багряным золотом, предвещая скорое наступление нового дня. Ещё одного дня поиска хоть какой-нибудь работы, вина подешевле, драк, разочарований и падений. Ещё одного дня, прожитого в Кадифе. Паршивого дня.

Как быстро убедился отставной ветеран, беднота в Великом городе была повсюду. Просто она пряталась в тёмных улицах и подворотнях, скрывая второе лицо столицы от почтенных граждан и приезжих гостей. Она скрывалась в глубинах кварталов Каменного и Заречного города, вылезая искаженными лицами попрошаек, что тряся пустыми мисками, хватали за подолы одежды. Нищета стояла на улицах в виде вездесущих проституток и бродила грязными и потерянными безработными мужчинами.

Кадиф был раздут и вспучен от всё новых и новых людей, что тянулись к нему со всех уголков Тайлара. Словно прожорливое чудовище, он манил к себе обещаниями красивой жизни. Он очаровывал своим величием и перспективами, но большинству «новых кадифцев», что бросив родные края переезжали в столицу, Великий Город быстро показывал именно свое второе, уродливое лицо. Лицо с ненасытной пастью, что проглатывала, пережевывала, а потом выплевывала тысячи и тысячи новых судеб на самое дно жизни. И вместо дворцов и гор серебра, которыми грезили переселенцы, забываясь сном в придорожных гостиницах или в повозках, они получали гнилой тюфяк в ночлежке на краю города и жизнь недостойную человека.

Таков был Кадиф. И Скофа стал его частью.

Кое-как отдышавшись, ветеран доковылял до стоявшего посередине небольшого двора фонтана и вдоволь напился. Обычно вода тут отдавала затхлостью и ржавчиной, но сейчас она показалась ему свежее, чем в горном роднике. Получив новое содержимое, желудок тут же поспешил от него избавиться. Скофу вновь скрутило и вырвало. Но после следующих глотков воды, бушующая внутри него буря немного улеглась.

Перегнувшись через каменный бордюр, ветеран сунул голову под падающую струю воды. Она была холодной. Не ледяной, как хотелось бы сейчас Скофе, но достаточно холодной, чтобы он понемногу начал приходить в чувства.

Ему было пора оживать.

Дверь ночлежки заскрипела и из темного проема, натягивая пониже неизменный капюшон, появился Мертвец. Пройдя нетвердым шагом, он склонился над струей воды и долго жадно пил, набирая воду ладонями. Похоже, ему было все же получше чем Скофе. Проклятье, ему всегда было лучше по утрам. Как бы крепко не пил этот мерзавец прошлым вечером, утром он всегда находил в себе силы, чтобы натянув свою пугающую всех незнакомцев искалеченную улыбку, подняться на ноги и заняться делами, будь то лагерная служба, марши или… шатания по городу.

— Смотрю нездоровиться тебе, Бычок? — проговорил он с притворным участием.

Скофа кивнул и вновь сунул рожу под струйку воды.

— Хоть ты и Бычок, а пьешь как лошадь, — хохотнул Мертвец и тут же закашлялся. — Ладно, крикни меня, как прекратишь попытки осушить городские фонтаны. Надо бы пройтись.

Он сел на каменный бордюр фонтана, и свесив ноги, засвистел простенькую, но прилипчивую мелодию. Скофа посмотрел на друга с ненавистью: дорого бы он дал, чтобы вот также просыпаться по утрам, не моля Моруфа о скорой и милосердной смерти.

— А толку то? — прохрипел Скофа. Слова, словно обзаведясь колючками или лезвиями, больно резанули его горло.

— Толк есть всегда, — загадочно улыбнулся ему Мицан.

Мертвец никогда не терял присутствие духа. Великие горести, наверно и тогда, примотанный к столбу, изрезанный и обгорелый, он надеялся на лучшее. Верил в долбанное чудо. И только потому и выжил, когда все другие умерли. Вот и теперь, он словно не замечал глубины их падения, продолжая барахтаться и верить.

У большинства отставников из их знамени, жизнь кое-как да сложилась. Одноглазый Эйн купил виноградник в Латрии и уехал туда сразу после отставки. Фолла осел где-то тут, в Кадифе, вложив сохраненные сокровища в семейное ремесло. Ещё пара другая человек разъехались по своим семьям. Только вечный гуляка и балагур Керах Дитария, которого все считали не иначе как заговоренным, ведь за все свои годы службы и битв он даже мизинчика не сломал, нарвался на нож в пьяной драке на следующий же вечер после церемонии.