Впервые он услышал их ещё тогда, под Керой, больше двадцати лет назад. Осада только начиналась, и в полевом лагере только-только успели разбить палатки врачевателей. Скофу, и ещё с десяток совсем юных ребят, поставили как раз туда. Вроде как охранять, а на деле помогать лекарям — таскать воду, кипятить в котлах тряпки, держать раненых и копать могилы тем, кого целители так и не смогли вырвать из тени Моруфа.

Едва набранные в тагму мальчишки очень переживали и злились по этому поводу. Они-то хотели в бой. Рвались туда, не зная даже толком как держать строй и как в нем сражаться. Их не успели обучить и вымуштровать, но каждый из них уже мнил себя героем. А ещё, они ждали легкой победы. И она и была такой, как вскоре понял Скофа. Но даже самая легкая победа имела свою цену и свои жертвы. И их они и увидели в первый же день штурма.

Их начали нести ближе к полудню. На трех больших телегах, запряженных волами, в лагерь ввезли раненых, искалеченных и мертвых солдат. И юноши, только что подначивавшие и задиравшие друг друга, застыли в изумлении. Но продлилось оно недолго — старшие солдаты пинками и окриками заставили молодняк помогать лекарям. И они стали переносить раненых в большой шатер, укладывая их на столы и лежанки.

— Эй, парень, поди-ка сюда, — окликнул Скофу седовласый старик, вся одежда которого уже была заляпана кровью. — Помоги ка поддержать воина.

Лежавший на столе юноша был всего-то немногим старше и чем-то даже походил на Скофу. То же юное лицо, ещё не лишенное до конца детских черт, но успевшее загрубеть. Те же широкие плечи и крепкие руки, взращённого трудом блиса. Только вместо левой ноги ниже колена у него начиналась кровавая каша, из которой торчал кусок обломанной кости. Лекарь внимательно её осмотрел, а потом, взяв пилу, прикрикнул на застывшего Скофу.

— Чё встал как бык на водопое! Парня давай держи и держи крепко.

Очнувшись от оцепенения, Скофа прижал изувеченного воина к столу двумя руками и тут же получил от лекаря подзатыльник

— На ногу ему навались, дубина ты неотёсанная. Я ему что, руки пилить буду?

Скофа перехватил ногу несчастного, навалившись всем телом, и вдруг услышал шепот. Тихий шепот, который поначалу показался ему бредом, но чем больше он слушал, тем больше понимал, что это слова незнакомой ему молитвы. Юноша яростно шептал о бессмертии и дарах некого Всевышнего, пока лекарь примерялся к его ноге и накладывал тугой жгут. Он повторял и повторял, до последнего, до того самого мгновения, когда пила не впилась в его плоть, и крик боли не проглотил молитву.

Так Скофа, ещё сам того не знаю, впервые услышал как молились однобожники. И всю его службу эти слова были где-то рядом. И вот они снова вернулись в его жизнь. Но не на поле боя или в военном госпитале, а в заброшенном складе. И шептал их не воин, а пленный мальчишка, которому просто не повезло родиться в слишком знатной и важной семье.

Ветеран ещё раз взглянул на юношу. Кровь отлила от его кожи, ставшей белее снега в Диких землях. Словно принадлежала она и не живому человеку вовсе, а мертвецу. Может и верно говорят, что страх убивает не хуже железа?

Неожиданно он почувствовал на себе тяжелый взгляд Мицана. Повернувшись, ветеран понял, что тот пристально на него смотрит: «Чего ты тянешь?» — беззвучно спрашивали изувеченные губы, видневшиеся под линией капюшона. Скофа и сам не знал. Ему было жалко этого паренька. Это да, но жалость никогда не мешала ему действовать по приказу. Тут было что-то другое. По какой-то неведомой причине, в этом бледном как сама смерть парне, он видел всех своих сослуживцев, что делили с ним эту странную веру.

Ветеран мотнул головой, отгоняя внезапно завладевший им морок.

У него был приказ. Обязанность, которую он должен был выполнять. А Скофа никогда не пренебрегал приказами и обещаниями.

Перехватил нож и прицелившись, ветеран одним точным ударом вогнал тонкое лезвие между мизинцем и средним пальцем. Юноша дернулся, сжался, хватаясь за покалеченную руку, но не закричал. Только завыл, пытаясь сквозь рвущийся из легких скулеж, продолжать выталкивать наружу слова молитвы.

Скофа поднял с пола палец, на котором красовался большой золотой перстень, и положил его в холщовый мешочек. Вот теперь работа была сделана.

Вид на Кадарский залив, открывающийся с балкона особняка, напоминал мастерски выложенную мозаику. Сегодняшнее море, чуть дрожащее от раскаленного полуденным солнцем воздуха, было особенно тихим и почти лишенным волн и ряби. Сверкая в лучах огромного палящего светила, застывшего в зените над миром, оно виделось ярко-лазурным полотном, натянутым до самого горизонта. Лишь изредка его ровную гладь разрезали корабли и лодки, казавшиеся с высоты Палатвира игрушечными. Они шли медленно, без парусов, на одной лишь силе гребцов, монотонно разбивавших веслами ровную гладь. Уже как второй день стоял полный штиль и изнывающий от жары и уставший от затянувшегося веселья город, прятался в поисках тени и прохлады.

Даже вечно круживших у берега ласточек не было видно, а чайки, если и пролетали над городом, то сопровождали свой полет недовольными протяжными криками. Эти ленивые птицы так привыкли к дармовой кормёжке от рыбаков, выбрасывавших всякую мелочь с улова, что, похоже, совсем уже разучились охотиться самостоятельно.

Единственное, что несколько омрачало этот чудный пейзаж — так это возвышающийся на уходящий в море скале дворец с лазурными стенами и сверкающими позолотой куполами. Вот уже несколько лет он мозолил глаз Кирота Кардариша, словно бельмо, не давая ему наслаждаться знакомым и любимым с детства видом. Нет, сам дворец был прекрасен. Он определённо стал яркой жемчужиной, что блистала в ожерелье бесконечных чудес Кадифа. И при прочих равных, старейшина, должно быть, полюбил бы его так же, как и весь этот прекрасный город.

Всё портила владевшая им семья. И именно из-за неё этот яркий исполин оставался черным пятном, растекавшимся прямо поверх его детских воспоминаний.

Много лет назад, ещё до стремительного подминания под себя Кадифа семейкой почившего Первого старейшины, на этой скале находилась старая, ещё времен джасурской застройки, дозорная башня. По назначению она не использовалась, наверное, ещё с момента превращения порта Каад в столичный город Кадиф, постепенно ветшая и обрушаясь. Во времена детства Кирота, её кладка была местами разобрана или разрушена, а стены поросли густым мхом и вьющимся плющом.

Наверное, единственные, кто был доволен этим положением дел, так это морские чайки, облюбовавшие старые камни под гнездовья. И Тайвиши были далеко не первыми, кто пытался выкупить и преобразить это место. Отец Кирота, Келло Кардариш, тоже присматривался к этой скале — но руины, по некой неведомой всем причине, продолжали считаться частью укреплений города, а потому Коллегия отказывала всякому, кто пытался снести обветшалую башню и обжить скалу. Всякому, до того самого дня, когда Киран Тайвиш стал Эпархом Кадифара и устроив пересмотр положений об укреплениях города. И, конечно же, первым делом он выкинул из их перечня злополучную дозорную башню, которую тут же и купил его братец. К общей зависти всех обитателей Палатвира, мечтавших тоже заполучить столь чудный вид на Кадарский залив в свою собственность.

А вид оттуда был и вправду удивительным.

Ещё будучи совсем мальчишками, Кирот вместе с братом как-то забрались на самый верх сторожевой башни. Подъем оказался куда труднее чем они думали — большинство внутренних лестниц обрушилась, и часть восхождения им пришлось совершать цепляясь за камни и выбоины, но зато, когда все трудности остались позади и они выбрались на смотровую площадку, то застыли в изумлении.

Огромный город казался макетом или игрушкой, которую Кирот мог осмотреть целиком. Отсюда было видно всё. И гниль затерянной в низине Аравенской гавани, и крепкие стены Хайладской крепости, и прятавшийся в густой зелени мрамор Палатвира, и ровные строгие ряды каменных домов Паоры, Фелайты и Кайлава под крышами из красной и оранжевой черепицы, и высокие купола Синклита, Пантеона и Яшмового дворца, за которыми присматривал исполин Великолепного Эдо. И стелы побед Царского шага, и многочисленные храмы, и семь разноцветных палат. И далекий Ипподром. Но больше всего его тогда поразило море. Оно окружало башню с трех сторон, и шум волн и перекатывающихся внизу валунов были столь сильны, что Кироту казалось, будто скала оторвалась от берега и поплыла вдаль, к залитой ярким солнцем морской бесконечности.