Мокрая. Все эти шутки были совсем не пустыми. Похоже, она и вправду влюбилась в него и желала всё это время.

Хотя у Мицана ещё никогда не было женщины, его не влекло к Ярне. Она казалась ему слишком тихой, слишком серой, чтобы ее хотеть. Ему нравились уже созревшие девушки, с налившейся грудью, округлыми бедрами и красивым лицом. Такие, которыми можно похвастаться как трофеем и вспоминать потом с гордостью.

Ну а Ярна… разве ей можно было впечатлить хоть кого-то? Нет. Она скорее могла стать стыдной страницей в книге его памяти, которую ему потом захочется перевернуть и забыть в надежде что никто и никогда ее не раскроет.

Он отстранился, невнятно пробурчав какие-то извинения, но Ярна с неожиданной силой схватила его за руку. Глубоко дыша, она посмотрела ему в глаза и в этом взгляде были даже не желание или страсть, а… мольба. Она умоляла его остаться, умоляла быть с ней. И неожиданно для себя он понял, что все же не хочет уходить.

Мицан сел рядом и обнял ее за плечи. Он вновь попытался найти внутри себя хотя бы похоть, но попрежнему чувствовал лишь пустоту. Его не влекло к Ярне. Единственное чего ему сейчас действительно хотелось, так это выпить. Нагнувшись, он поднял с пола кувшин с вином и сделал пару глотков. Чуть замявшись, он предложил его Ярне. Девушка взяла кувшин и припала к нему, словно измученный жаждой путник к долгожданной чаше воды. Она пила жадно, не отрываясь, пока полностью не опустошила кувшин, в котором было не меньше половины. Потом поставила его на пол и вновь посмотрела на Мицана очень странным взглядом, в котором решительность и отчаянье смешивались с нежностью. Ярна потянулась к нему. Мицан не отстранился и губы их встретились, сначала в робком, а потом во всё более страстном и пламенном поцелуе.

— Ярна…

— Молчи, прошу тебя, только молчи….

Она стянула тунику через голову, обнажив маленькую, едва наметившуюся грудь с небольшими розовыми сосками, обтянутые кожей ребра, поросший тонкими черными волосами лобок и узкие бедра на которых виднелись старые синяки.

Он был у нее первым. Это было видно по тому, как дрожало ее тело, как сбилось дыхание, как прятала она глаза, избегая его взгляда.

Мицан подумал, что она, вероятно, так и будет сидеть неподвижно, ожидая действий от него, не менее растерянного и неопытного, но тут девушка с силой толкнула его на кровать, и, прильнув к нему, начала целовать его в губы и шею. Она покрывала поцелуями грудь и живот, дыша так громко и сильно, что могло показаться, будто девушка задыхается.

Мицан закрыл глаза, полностью отдавшись непривычным ощущениям. Он поглаживал ее, шептал какие-то слова, наслаждаясь лаской и долгожданной тишиной внутри. Впервые за все последние часы мысли оставили его в покое, подарив блаженное забытье. Чувство вины и злости на самого себя, образ матери, лежащей в луже из рвоты, смеющиеся парни на лавке, лицо Лифута Бакатарии и отрезанная голова Газрумары… все исчезло. Все что мучало и сводило его с ума, все, что так и не смогло затопить выпитое за день вино, растворилось в ласках Ярны и неожиданно для себя, Мицан почувствовал себя счастливым.

Девушка отстранилась от него, и резко села сверху, вскрикнув от боли и крепко зажмурив глаза. Чуть подождав, она начала двигать бедрами, сначала медленно и осторожно, явно избегая лишней боли, а потом все сильнее и глубже, кусая со стоном губы и впиваясь пальцами в свои маленькие груди.

Ярна двигалась все быстрее и быстрее, а стоны ее становились все громче и громче, пока судорога не прокатилась по всему ее телу и она не упала ему на грудь, крепко обняв и поцеловав в шею.

— Любимый, мой любимый, мой… мой! Мой! — шептала она, двигая бедрами и наращивая темп, пока тело её вновь не задрожало от удовольствия, а слова не превратились в стоны.

— Ярна, я… уже…. почти.

— Не вынимай… молю всеми богами не вынимай, я хочу… чувствовать… хочу… хочу… ах!

Они переплелись телами, превратившись в единое целое. В пульсирующее наслаждение, в котором растворились Мицан и Ярна, постель и дом, гигантский каменный город со всеми его бесчисленными жителями и весь окружавший их мир.

Они были счастливы.

Стоявший на трибуне посередине Зала собраний Синклита старик закашлялся и замолчал. Его дыхание стало глубоким, тяжелым и прерывистым. Он выглядел даже не старым, а дряхлым. На вид ему легко можно было дать и восемьдесят, и напоминал он скорее полежавшего в усыпальнице мертвеца, нежели живого человека — настолько он был бледен и худ. Его абсолютно бесцветные глаза глубоко провалились в череп, борода была белее первого снега, а длинные, но сильно поредевшие волосы падали на укрытые красной накидкой плечи, что сгибались под тяжестью побеленного панциря.

Глядя на него сейчас сложно было представить, что когда-то этот измученный старик считался великим воином и полководцем, гордостью армии Тайлара. Даже два года назад в свои шестьдесят он все ещё казался воплощением силы и воинских добродетелей. А сейчас ему было тяжело ходить. Тяжело стоять, тяжело говорить, тяжело жить. Даже чтобы подняться на эту трибуну, ему пришлось воспользоваться помощью двух старейшин. Но здесь, перед Синклитом, он должен был стоять один. Таковы были традиции, и они не делали исключения ни для кого. Даже для Верховного стратига.

Отдышавшись и выпив предложенный ему кубок с водой, старик продолжил, хотя паузы и остановки в его речи стали ещё чаще и длиннее.

— Шестнадцать лет я был Верховным стратигом. Это долгий срок. Но ещё дольше были те… сорок пять… лет, что отдал я воинскому ремеслу и служению государству. Пусть боги и люди будут мне свидетелями: за все эти долгие… долгие годы я ни разу не отступил от данных мной клятв. И нет в этом зале… человека, что смог бы упрекнуть меня в том, что я плохо справлялся со своими обязанностями или был… недостоин их.

Он вновь зашелся долгим сухим кашлем, от которого весь скрючился и зашатался. Кто-то из молодых старейшин подбежал к нему с ещё одним кубком воды, но старик жестом отказался. Он кое как выпрямился и продолжил свою речь:

— Я всегда следовал зову долга и чести. И сегодня долг и честь призывают меня отступить. Отступить перед врагом, что оказался стократ сильнее меня и с котором мне уже не совладать. Сегодня, во имя безопасности и… ох… спокойствия государства… а-а-а… я вынужден отступить. Отступить перед моим собственным одряхлевшим телом и убивающей его болезнью. С болью и горечью я должен признать, что больше не в силах… м-м-м… защищать Тайлар, а посему, я покидаю должность Верховного стратига.

Трясущимися пальцами старик развязал завязки своей накидки. Она медленно, цепляясь за доспехи, сползла вниз, упав под ноги бывшего полководца. Затем в повисшей в зале тишине с оглушительным грохотом на мраморную плиту рухнул и его нагрудник. Старик повел плечами и наконец распрямился, поморщившись от боли.

— Сегодня я, Эйн Айтариш, перед богами, народом и Синклитом, снимаю… с себя все полномочия… и покидаю все занимаемые посты, дабы удалиться в мое… ох… новое имение на побережье Кадарского залива. Там я желаю провести свои последние дни в тишине и покое. Знайте, что делаю я это с болью в сердце… ох… и надеюсь, что в мудрости своей Синклит найдет мне достойную… замену. Одновременно с этим я покидаю и сам Синклит. Отныне место старейшины от рода Айтаришей… м-м-м… займет мой старший сын… Киран. Ему же я передаю управление родовым поместьем под Венкарой и все дела… моей семьи как новому главе рода. А теперь — прощайте благородные мужи. Да благословят всех нас боги.

Пока двое старейшин помогали ему спуститься и дойти до дверей, каждый в зале провожал его стуком кулаков о подлокотник — традиционным для этих стен выражением признания и поддержки.

К уходу Эйна Айтариша Синклит был готов уже давно и единственное, что удивляло старейшин, так это то, как долго полководец откладывал неизбежное решение. Уже седьмой месяц он не руководил армиями, не посещал заседаний Синклита и почти все время лежал в постели, но упрямо отказывался уходить со своего поста, утверждая, что однажды справиться со своей болезнью. Но в итоге болезнь справилась с ним. А его уход, пусть почётный и полный уважения со стороны Синклита, обернулся для него позором. Ведь он, прославленный воин и полководец, что усмирил Дикую Вулгрию, одержал победу над захватившими власть в Кадифе милеками, разбил армии рувелитов в Верхнем Джессире после битвы под Аффором и победил сельханских пиратов, покидал Синклит обессилившим иссушенным трупом, чей вид мог вызвать лишь чувство жалости.