Лиатна Себеш с удивлением посмотрела на сына. Этот хрупкий и болезненный мальчик, похоже, и вправду решил, что уже волен определять судьбу их семьи.

— Если бы ты поменьше читал свои глупые книжки и побольше интересовался жизнью высшего общества, ты бы знал какую силу имеют Кардариши. Они безмерно богаты. И они наш шанс на спасение, Энай. Ты ещё мал и в силу этого не понимаешь, в какой глубокой бездне наша семья.

— Я знаю про наши долги, мама. Но родовая честь не товар. Как и моя сестра.

— Сынок, все мы товар и все мы имеем свою цену. Нас продают, покупают и обменивают. Нас дарят и проигрывают. И в этом своём качестве, мы не так сильно отличаемся от рабов. Разве что на нас не заключают договор купли-продажи. Такова жизнь.

— «Презренен тот, кто ценность путает с ценой, кто жизнь измерил лишь базарными весами. Когда судьба ведет его на славный бой, он самого себя отдаст за миску с медяками».

— Что?

— Это строчки из последней поэмы Лиафа Мистои. Поэта, жившего во времена Убара Алого Солнца. Он написал её в крепостном подземелье собственной кровью на рубахе, когда ждал казни за богохульство.

— И его казнили?

— Конечно. Ведь в своих стихах он осуждал кровавое насаждение веры в Животворящее святило.

— И почему ты о нем вспомнил?

— Эти строчки мне показались уместны. Перед его казнью сам Убар предлагал талантливому поэту своё прощение, жизнь во дворце и пожизненное содержание. От него требовалось только отречься от всех своих прошлых стихов и начать восхвалять царя и утверждаемый им культ. Но Мистоя ответил вот такой поэмой, а потом сам шагнул в красную яму.

— Значит, этот твой поэт был упертым дураком. Мог бы быть живым и богатым и дальше писать свои стишки.

— И кем бы он тогда запомнился?

— Поэтом, пережившим Убара Алое Солнце, я полагаю.

Энай посмотрел на нее не то с сочувствием не то с презрением.

— Он бы не запомнился как поэт, мама. Только как предатель своих же идеалов.

— Пусть даже так, вот только какое он имеет отношения к нам и предложенной Кардаришем свадьбе?

— Ты, правда, не понимаешь?

— Нет. И я не понимаю, почему я должна вообще что-то тут понимать. Я уже дала Кироту согласие, так что свадьба состоится. Ты, конечно, можешь попытаться на неё не прийти, чтобы опозорить наше имя, но тогда я прикажу рабам притащить тебя силой.

— Я глава рода и я не давал своего согласия!

— Ты будешь главой рода, когда вырастешь, Энай. И да смилостивятся тогда над нами все боги разом. Но пока ты всего лишь мальчишка, а я твоя мать. И я уже приняла решение.

— И это решение не верное.

— Да, и почему же? — уверенность, с которой говорил этот мальчишка, даже немного её забавляла.

— Ты хочешь отдать Айну и все наши владения врагу Тайвишей.

— И что с того? Тайвиши обречены. Шето мертв. Его сын может и был избран верховным стратигом, но этим он настроил против себя очень много великих семейств, которые теперь возьмутся за его родственничков со всей присущей ларгесам серьезностью. Так что этому роду немного осталось. Считай, что я вытолкала нас из горящего и тонущего корабля.

— За Лико стоит армия.

— Которую ему дал Синклит под нажимом мертвеца. Как дал, так и заберет обратно.

— А популярность в войсках и верность солдат он тоже заберет?

— Что за вздор? Лико Тайвиш всего лишь юный полководец, Энай. Тагмы починены провинциям, а провинции — Синклиту. Они не принадлежат полководцу. Ты, кажется, перечитал своих баек про варваров. Надо бы почаще выгонять тебя на улицу. А то и так уже бледнее смерти.

— Мне там не интересно.

— А мне не интересно выслушивать твой детский лепет. Я уже всё решила, Энай. И ты сделаешь так как я скажу.

— Ты решила не верно.

Лиатна тяжело вздохнула. Ей безумно захотелось выпить вина, и, желательно, — неразбавленного. Разговоры с сыном всегда давались ей тяжело, но если раньше она легко могла на него надавить, то теперь он всё чаще и чаще упирался во что-то своё и просто не желал её слушать. Нет, он не перечил ей и не дерзил. Вместо этого он превращался в глухого осла, который упрямо отказывался сдвигаться с места, хоть ты кричи на него, хоть стегай хворостиной. Вот и сейчас она просто не понимала как его переспорить. И не особенно желала этого делать. Все-таки она ещё оставалась его матерью и опекуншей. А потому у не` была власть.

— Милостивые боги, да откуда же в тебе столько упрямства! Ты хоть слышишь меня? Я уже всё решила. Кирот получил наше согласие. А ларгесы всегда должны быть верны своему слову. Разве нет?

— И своим клятвам тоже.

— А мы и будем верны. Нашим новым клятвам.

Юноша посмотрел на мать с нескрываемой злобой. Его взгляд, обычно блеклый и потерянный, превратился в колючий лед, который впивался в Лиатну. Он словно проникал внутрь не`, под кожу и кости, добираясь до самых внутренностей. Вдова невольно дернула плечами и отвернулась от сына.

Условия брака тоже были ей не по душе. И особенно не по душе ей было то, как именно предлагал их Кирот. Он словно бы покупал их семью, как рабов на рынке. Но после смерти Арно какой у них был выбор? Её муж ещё мог хоть как-то платить по долгам за счет подачек Тайвиша, даров за одобренные сделки купцов, а иногда и просто ускользнувших от казны податей и сборов. Но он был мертв, их земли находились в залоге, а сама она была не столь уж завидной невестой. Вот и выходило, что лишь удачный брак Айны мог их спасти.

Усилием воли Лиатна заставила себя поднять глаза и посмотреть в эти два горящих ледяным пламенем уголька на лице сына. Её губы растянулись в легкой улыбке.

— Когда-нибудь потом, когда ты вырастешь и немного поумнеешь, ты ещё поймешь на сколько я была права, — примирительным тоном проговорила женщина и попыталась обнять сына, но тот двинув плечами стряхнул её руку. — Злиться ты можешь сколько захочешь. Это всё равно ничего не изменит. Айна станет женой Рего, а мы избавимся от наших долгов.

— И от нашей собственности и чести в придачу, — буркнул Энай, демонстративно разворачивая свиток.

— Вот и вернешь её, когда встанешь во главе нашей семьи. А ещё лучше — добавь к ним и новые владения.

— Пожалуй я так и сделаю, мама.

Лиатна не смогла сдержать смешка, от того серьезного тона, с которым говорил этот болезненный худенький юноша. Вот только вслед за смехом ей захотелось расплакаться. Мир за стенами дома точно сожрет её мальчика в один укус. А вместе с ним — и всю их фамилию.

Синклит бушевал. Казалось, что ещё немного и облаченные в черные и белые мантии старейшины бросятся друг на друга с кулаками. Сбившись в две толпы, они свистели, выкрикивали оскорбления и проклятья, топали ногами, стоило очередному оратору подняться на трибуну и произнести первые слова, и то и дело кидались друг на друга с кулаками.

Весь Зал собраний пребывал в абсолютном хаосе. И не было никого, кто мог бы создать из него порядок, укротив эту обезумевшую свору, в которую превратились алатреи и алетолаты. Ведь впервые за последние два десятилетия, место Первого старейшины оставалось пустым.

Великий логофет как всегда стоял у ворот, прислонившись спиной к резной колонне и скрестив на груди руки. Поза его была неизменной. Ровно той, в которой он обычно простаивал все эти бесконечно долгие собрания. Но сегодня взгляд его не бегал по лицам старейшин, беззвучно грозя, подкупая или напоминая про старые договоренности. Не было никакой тайной игры, что так великолепно вел он одними лишь глазами, бровями и едва уловимыми движениями губ. Сегодня большие карие глаза Джаромо Сатти казались пустыми глазницами истлевшего мертвеца, а неизменная улыбка, превратилась в сухую линию поджатых губ.

В этом зале стояла только его плоть. Пустая и выпотрошенная, словно шкура, брошенная у очага. А мысли и чувства, всё то, что и составляло Джаромо Сатти, прибывало вдали от этих стен и даже времени. Он был там, в том чёрном и жутком дне. Дне, который расколол твердь и основу его жизни.