— Они, это они, — слеза скатилась по щеке логофета торговли, остановившись у краешка рта, что исказился в грустной улыбке. — Они, это те, кто обещая измученному рабу свободу, лишь жестоко над ним потешаются. Но я больше не буду рабом. Не твоим, ни их, ни чьим бы то ни было. Я всё решил, Шето. За свободу!

Логофет поднес к губам кубок и, глядя прямо в глаза Первому старейшине, осушил его до дна. Пальцы главы торговой палаты разжались, и тяжелый золотой кубок с гулким стуком ударился о пол возле его ног.

Первый старейшина с опаской посмотрел на чашу в своих руках. Он успел выпить почти половину. Неужели Арно что-то подсыпал в вино? Да нет, вздор. Арно никогда бы не пошел на такое. Видимо долги и вся эта история с Айной окончательно повредили его рассудок. Да, наверное, они с Джаромо всё же немного перестарались. Но разве можно было поступить иначе? Особенно когда на кону стояло и продолжает стоять столь многое? Нет, они не могли и не имели тогда права на пустое и бессмысленное милосердие. Тем более не так уж род Себешей и пострадал от всей этой истории.

Ну полежала немного его дочка под Мирдо Мантаришем. С дочерями благородных семейств такое случается постоянно, и никто обычно не делает из подобных неудачных лежаний трагедий. Однако, после всего случившегося, для девочки явно стоило найти хорошего мужа, а самого Себеша отправить на покой. И как можно быстрее. Он уже успел исчерпать всякую полезность и, похоже, тронулся разумом.

Шето решил, что завтра же скажет об этом Джаромо, как вдруг его пронзила резкая боль. Внутри живота Первого старейшины словно оказалась гора углей, что выжигали его плоть. Он застонал и с ужасом поднял глаза на Арно Себеша. Логофет торговли был бледнее первого снега. Он стоял впившись пальцами в парапет и дрожал, дрожал всё сильнее, а на его искривленных в безумной улыбке губах проступила кровавая пена.

— Вот… и… всё… — раздался слабый шепот и с губ Себеша упали первые капли крови.

— Что ты сделал? — простонал Шето, хватаясь за живот. Боль нарастала с каждым мгновением, пульсируя раскаленными острыми иглами.

— Я… получаю… свободу…

— Отравитель…

Рука Шето потянулась к серебряному колокольчику, но схватила лишь воздух, а перед глазами неожиданно оказался выложенный узорчатой мозаикой пол. Угли в животе превратились в бруски расплавленного железа. Он попытался ползти, но силы покинули его, а весь мир сжался до размеров его живота, что стал мешком полным нестерпимой боли. В отчаянье Первый старейшина в последнем усилии засунул в рот руку, надеясь вызвать рвоту, но его тело, его проклятое ненасытное тело, даже сейчас не желало ни с чем расставаться.

Первого старейшину охватил ужас. Он яростно, отчаянно хотел жить! Шето попытался закричать, позвать на помощь рабов, охрану, да хоть кого-нибудь, кто услышит его крик, но смог издать лишь хрипящий стон. Огромным усилием воли он заставил себя сопротивляться расползавшейся по его телу боли и слабости. С трудом, едва шевелясь, Первый старейшина начал ползти. Столик с заветным колокольчиком был совсем рядом. Совсем чуть-чуть, совсем немного усилий, и он обретет шанс на спасение. Его тело было огромным и массивным, а вина он выпил меньше половины кубка.

Но, главное, у него был резон жить. Резон выжить и поквитаться с каждым причастным!

Его уже пытались убить. Двадцать лет назад ему располосовали грудину ударом ножа прямо на ступенях Синклита, пытаясь прервать едва начавшееся восхождение к власти. Но он выжил. Выкарабкался. Поправился. А потом нашел и похоронил живьем всех причастных. И сейчас он тоже выдержит.

Он должен был выдержать. Ради мести. Ради своей семьи. Ради Лико и Эдо. Ради всего своего наследия.

Каждое движение давалось ему с огромным усилием и увеличивало боль. Но Шето полз. Полз со всем упрямством, на которое только был способен. Он выжимал из себя каждое движение, не желая сдаваться смерти. Нет, он не сдастся. Только не так. Только не сейчас. Только не когда он так близко подобрался к воплощению всех своих мечтаний.

Его пальцы уже нащупали ножку столика, когда спазм боли непередаваемой боли вырвался из недр его живота и скрутил Первого старейшину. Он зарыдал и негромко завыл. Завыл и от боли и от обиды разом. Спасение, пусть призрачное, но возможное, было всего-то на расстоянии вытянутой руки. Но он понял, что уже не сможет вытянуть руку. Тело больше не слушались Первого старейшину. Жизнь спазмами выталкивалась из него прочь, оставляя лишь холодное оцепенение и пульсирующую боль. Бушующий костер боли, что выжигал всё его нутро и подбирался к глотке. Он вновь попробовал закричать, но его рот издал лишь хрипящее бульканье, наполнившись соленой кровью.

Боль начала исчезать. Разум Шето уже не агонизировал. Он затухал. Его застилала мутная и вязкая пелена. Серый саван, который кто-то натягивал на его лицо, трогая ледяными руками. Рядом с ним раздался грохот упавшего тела и мутнеющим взором он взглянул в оказавшиеся прямо напротив остекленевшие глаза Арно Себеша. Сквозь них на Первого старейшину смотрела смерть.

Лиатна Себеш смотрела, как закутанный в серый саван труп её мужа укладывают в каменный саркофаг. Двое жрецов Моруфа, старый и молодой, читая нараспев заклятья ограждения духа, засыпали его пеплом из двух больших жаровен. В одной был прах сожжённого сегодня утром жертвенного быка, а в другой — личной одежды и оберегов покойного главы семейства. Людей вокруг было немного, человек двадцать, если не считать жрецов и плакальщиц, посыпавших под занудные завывания пеплом серые накидки собравшихся. Тут были только члены семьи, причем семьи со стороны её мужа. А вот всех тех многочисленных «друзей», которые так часто посещали раньше её приемы, словно ветром сдуло.

Да и сам саркофаг. Стыдно было смотреть на это дешевое убожество. Простой гранитный короб, который должны были укрыть такой же каменной плитой с нарисованным на ней покойником. Но на мрамор и резную крышку, которые были куда более уместны для последнего пристанища столь именитого и благородного человека, у них просто не было денег. Как и на траурный пир на тысячу гостей, и на шествия плакальщиц по городу, и на поминание с жертвоприношениями белоснежных быков во всех храмах Моруфа в городе.

Словно бы хоронили не Логофета торговли и главу рода, ведущего свою историю от самого Основания, а торгаша из сословия палинов, который чуток преуспел в жизни. Воистину, лучше было и не доживать до такого позора.

Хорошо хоть хватило на жертвенного быка. А то сожжения козы или овечки гордость Лиатны уж точно бы не пережила. Одним словом — убожество. Она была достойна того, чтобы похороны её мужа, проходили в согласии со всеми пышными традициями благородного сословия.

Старый жрец, со щеками, висящими словно брылья у пса, и родимым пятном на четверть лба, закончил посыпать тело пеплом. Отряхнув руки, он вышел чуть вперёд, опираясь при каждом шаге на край саркофага.

— Арно из рода Себешей, сын Беро и Айны, муж Лиатны, отец Эная и Айны, глава сего семейства и хозяин сих стен, завершил свой путь в мире живых, — голос жреца дрожал и срывался, то и дело выдавая нечто среднее, между свистом и хрипом. — Отныне ждёт его дух дорога длиною в месяц. Пройдет он через три черных реки, воды которых пенятся от крови убитых, и через четыре поля из пепла, дабы представ пред Владыкой теней, великим Моруфом Утешителем, обрел он вечный покой в царствии его. Ибо каждому мертвому надлежит познать вечное спокойствие.

Жрец замолчал. Юный послушник достал большую чашу из серебра и влил в нее воды из кувшина. Старик поводил над ней руками, бормоча под нос ритуальные слова, а потом кинул туда щепотку пепла, влил сохраненной жертвенной крови из одного флакона и уксуса из другого.

— В сей месяц, пока длится путь духа, всем ближним родным его надлежит соблюдать обряд утешения, — продолжил он. — В сером ходить им положено, не вкушать сладкого, не пить вина и не придаваться увеселением, дабы дух, чувствуя скорбь близких своих, был покоен, не цеплялся за мир наш и не сбивался со своего пути, превращаясь в вечно проклятое умертвие, что отринув жизнь, не смогло познать истинной смерти. Таков закон Моруфа и таков закон людей! Чтим мы их. Так примите же обед скорби и утешений!