— Я Великий логофет, отец! И добился этого я сам! Сам себя сделал и возвеличил. Своим талантом и своим трудом! Я достиг самой вершины власти, о которой только может мечтать простой человек. Теперь я и есть политика в государстве! Я власть!

— Ты не политика и не власть, Джаромо! Ты черпаешь ложечкой говно за властью! Вот чем ты занимаешься на самом деле. И не титулы, не должности этого не изменят. И настанет день, когда ты этим говном подавишься. Точнее нет, не так. Твои любимые Тайвиши тебя им перекормят, а потом, когда у них начнутся большие проблемы и чернь начнет воду мутить, тебя бросят им на потеху — вот посмотрите на этого жалкого джасура. Это все он. Это от него у вас все беды! Рвите его. И они разорвут. А потом эти благородные ларгесы найдут себя нового шута для забавы, который будет также восторженно подъедать за ними их же говно ложечкой…

— Ты несправедлив ко мне, отец. А ведь именно я вытащил нашу семью из грязи. Дал все, что только можно было дать тебе, маме, сестре, ее детям, дядям, племянникам! Всем нашим родным и близким!

— И чем ты гордишься? Шлюхи тоже зарабатывают для своей семьи. Ты обесчестил наше гордое имя и никакие подачки от тайларов это не искупят. Твои предки сражались за Джасурское царство, они были воинами, а ты… ты… — отец зашелся в долгом приступе мучительного кашля. Когда ему, наконец, полегчало, он продолжил тихим, обессилившим голосом. — Какой же это позор: прожить шестьдесят лет и умирать, зная, что твои детишки стали тайларскими шлюхами.

Джаромо с силой сжал зубы, загоняя как можно глубже бурлившую в нем ярость и не пуская наружу слова обиды и злости. Он любил этого сварливого и обидчивого старика. Любил и вечно пытался ему что-то доказать, натыкаясь лишь на глухую стену непонимания. Его отец уже давно жил в каком-то своем мире. Безнадёжно устаревшем, а то и вовсе вымышленном, упрямо отказываясь принимать реальность.

Его коробило от самой мысли, что джасуры превратились в граждан Тайлара. Что больше нет ни Восточного, ни Западного, не тем более единого Джасурского царства, а род Тайти, некогда правивший всем северо-восточным побережьем Внутреннего моря, вырезан до последнего человека. И нет в мире больше ни одного джасура, в котором бы текло чуть больше пары капель царственной крови.

Старик отвернулся, уставившись на зашторенное окно. Великий логофет постоял ещё немного, переминаясь с ноги на ногу, но отец всем видом давал ему понять, что Джаромо вновь перестал для него существовать. Но стоило ему развернуться и пойти к двери, как позади него раздался сухой шелест слов отца.

— Знаешь, раньше, ещё при Ардишах, тайлары частенько отрезали джасурским сановникам яйца, чтобы они не отвлекались от службы. Скажи-ка, сынок, твои то ещё при тебе? Твой любимый Шето ещё ничего тебе не отрезал? Хотя, что я говорю! Зачем тебе яйца, если ты и так ими ни разу по назначению и не воспользовался… позор моего рода. Всё, иди к своим хозяевам и не приходи сюда больше.

И Джаромо ушел, со стойким желанием больше никогда не видеть этого вздорного и неблагодарного старика, что так и не научился любить и ценить своего сына. На следующий день он уехал по делам, по каким именно — уже и не помнил. Помнил лишь, что заняли они тогда почти два шестидневья, а когда Великий логофет вернулся, то к своему ужасу узнал, что его желание сбылось. Отец был мертв.

С тех пор больше никто не говорил Джаромо, что у него есть хозяева.

Никто.

До сегодняшнего дня.

Сановник мотнул головой, отгоняя так глубоко затянувшие его воспоминания. Но память не желала отступать, раз за разом напоминая о последних словах отца. Так похожих, на слова сказанные Кардаришем.

«Хозяева». Это слово билось и стучалось в его голове, сводя его с ума и лишая самообладания. Уже много лет никто не смел, разговаривать с ним так грубо. Такими словами. В таком тоне. Так, как говорил отец. Но то, что он с болью и скорбью был готов простить своему родителю, для других было приговором.

«Хозяева». Да, он служил Тайвишам. Служил искренне и самозабвенно. Ведь они стали для него настоящей семьей и время от времени думая или говоря о них, он использовал слово «мы», считая себя частью, пусть и не кровной, но важной и законной частью этой великой семьи. И он чувствовал груз ответственности за ее прошлое и будущее. Именно Шето сделал его тем, кем он был сейчас. Он взял его из грязи, воспитал, обучил и щедро награждал за каждый его успех. И только ему Джаромо был предан. Только в него он верил. И за него, за его семью он был готов сокрушить каждого.

«Хозяева». Нет, Кардариш не его оскорблял и не ему грозил. В конце концов, кто для него Джаромо? Так, сановник. Слуга государства. Но через него, он передавал свои слова Шето. Как он там говорил? «Можешь передать слово в слово»? Вот Джаромо и передаст.

Как можно более точно и приближенно к оригиналу.

Ибо сказанное и сделанное сегодня было не чем иным, как объявлением войны. И Великий логофет прекрасно понимал, что воевать придется не только с Кардаришами. Просто Кирот первым озвучил то, что давно уже бурлило в головах алатреев.

Не этого жадного и мелочного дурочка Ягвиша, а истинных глав партии, что стояли у него за спиной. В них уже давно кипели зависть и страх. К Шето, к Лико, к Кирану, ко всем Тайвишам. К их власти и славе. И, кажется, настало время показать, что вся эта свора благородных не зря их боится.

Войдя в спальню и сев за большой стол, на котором в аккуратном порядке лежали письма, донесения и листы папируса, но вытащив один из них начал быстро писать, стараясь как можно более точно воспроизвести слова сказанные ему Кардаришем.

— Ванна ждет вас, хозяин, — раздался за его спиной голос Аяха Митэя. Как и всегда, он появился бесшумно, а следом за ним в спальню вошел кот Рю, что тут же пристроился на коленях Великого логофета и замурчал, потираясь об его одежду. Джаромо чуть рассеянно почесал за ухом своего питомца.

— Не сейчас Митэй. Дела важнее покоя и расслабления.

— Как пожелаете. Я распоряжусь, чтобы воду поддерживали горячей.

— Распорядись. Да, ещё кое-что. Скоро сюда должны прислать рабыню от госпожи Мителиш. Каришмянскую танцовщицу. Заплати за нее восемь тысяч литавов, а потом убей, раздень и брось к дому Кирота Кардариша. Со всеми благодарностями.

— Как изволите, хозяин.

Никогда раньше, ни в одном сражении или драке, сердце старого солдата не билось так сильно и часто. Казалось, что ещё немного, и оно, разорвав грудь, пробив ребра, кожу и доспехи, устремится туда, куда смотрели его глаза, оставив бездыханное тело лежать на вершине этого холма. Уносясь туда, где среди оливковой рощи, прячась, словно стеснительная дева, возвышались выбеленные домики, под крышами из оранжевой черепицы. И хотя городок почти не отличался от сотен других, что встречались им на пути, Скофа ни за что бы его не перепутал.

Да и разве можно было спутать эту сетку тропинок, делившую рощу на неровные квадраты? Или старую, выстроенную из желтых кирпичей мельницу, стоявшую у самой черты города? Вечно косившуюся к земле, но надежную, словно само мироздание. А вон на той башне, украшавшей здание коллегии, все так же сверкал позеленевшей бронзой погнутый шпиль, который так и не смогли выправить после бушевавшего лет пятьдесят назад урагана. И домики в северной части все также тесно жались друг к дружке, что порою начинало казаться, будто они уже слиплись в единое здание.

Город почти не изменился. Разве только домов и труб гончарных мастерских прибавилось. Но та картина, что отпечаталась в его памяти, когда он уходил отсюда вместе с вербовщиками, точно ложилась на открывшийся взгляду пейзаж. Это был его дом. Его малая родина. Покинутая словно целую жизнь назад, но так и не забытая и не старевшаяся из памяти.

Они не должны были тут идти. Армии почти никогда не ходили по Прибрежному тракту, предпочитая ему более широкую и прямую Харланскую дорогу. Но командующий Лико Тайвиш, по ведомым лишь одному ему причинам, решил повести их именно этим путем. И когда Скофа понял, что они пройдут через город его детства, сердце переслужившего солдата наполнилось радостью и волнением. Сама возможность просто увидеть родные улицы, пройтись там, где он бегал обдирая коленки совсем ещё мальчишкой, казалась ему величайшей удачей и даром богов. Ну а когда этим вечером армии встали лагерем ровно перед Кэндарой, сердце его окончательно лишилось покоя.