Мицан проверил нож на поясе, потом достал пращу и разложил перед собой пять свинцовых снарядов. Он неплохо пользовался этим оружием и мог даже сбить небольшой кувшин, стоящий за тридцать шагов, но сейчас ему нужно было попасть в висок не задеть при этом Ярну. А это было ой как не просто. Особенно сейчас, когда от солнца оставалась лишь багряная полоска над крышами домов, а взошедшая на небосвод луна постоянно пряталась за тучами. Если у него чуть дрогнет рука или впотьмах подведет глаз… он мог в мгновение ока погубить всё их дело и их самих.

— Мицан, — неожиданно прервал тишину Киран.

— Да?

— Можно вопрос задать? Только ответь на него честно.

— Ну, валяй, постараюсь уж не соврать.

— Скажи, а тебя не смущает, что мы, ну… — Киран немного замялся, то ли подбирая слово, то ли собираясь с мыслями. — Ну, убийцами станем.

— Нет. А разве должно?

— Ну не знаю… это же убийство все-таки. Одно дело ребра кому намять, или лавку обнести, ну или торговца на пару ситалов обсчитать, а тут речь о человеческой жизни идет. Об убийстве.

— И что с того?

— Думаешь, это так легко будет?

— Да, Киран, думаю. Люди всегда других людей убивали. Такими уж нас создали боги и нечего тут вздыхать и философствовать. Убийство. Ха! Тоже мне невидаль. Думай лучше о том, как наша жизнь поменяется, когда мы дело сделаем. Как мы станем людьми господина Сельтавии. Ты же видел, как они живут — ходят в серебре, пьют малисантийские вина, каждый день мясо едят и у каждого из них есть свой дом. Свой собственный дом, представляешь? Не жалкая конура, которую приходится делить с клопами и крысами, а настоящий дом. И бабы им сами на шею вешаются. И каждый их уважает, и пальцем тронуть не смеет. Разве не это настоящая жизнь? Разве не такого мы с тобой достойны? Не знаю как ты, Киран, а я вот очень хочу из грязи и нищеты вылезти. Другой жизни хочу. Надоело уже на досках спать. Надоело каждый день авлии пересчитывать, в надежде на лепешку и кувшин вина наскрести. А завтра опять крутиться и бегать как кипятком облитый, ради пары монеток. По горло мне такая жизнь, а ведь я, считай, только жить и начал. И раз мне выпал шанс все это поменять, я его ни за что не упущу! Будь уверен. Надо будет — так я зубами голову косхаю отгрызу и даже не поморщусь.

Ну а если тебя вдруг совсем совесть замучила, хоть и не пойму с чего бы, то подумай вот о чем — Газрумара подонок и мразь каких ещё поискать надо. Да по нему никто ни единой слезинки не прольет. Ни одна живая душа. Скорее уж целая толпа народа нажрётся на радостях и плясать пойдет, как узнает, что его к праотцам отправили. Ты мне сам пересказывал слова этого вашего носильщика, что в доках его все ненавидят и людям он немерено зла сделал. Да что там носильщик. Вспомни хотя бы про братьев лавочников, которым он кости переломал. Или про девочку эту дурную, о которой ты говорил. А сколько у него ещё таких девочек было? А сколько человек от его руки или по его приказу ч жизнями расстались? Да если хоть половина того, что о нем болтают правда, то мир от его смерти только чище станет. Считай, мы что-то на вроде судей, которые вершить справедливый суд собрались.

— Тебя послушай, так мы праведное дело делаем. А не боишься что подсудимый этот, раз уж ты в судьи себя назначил, по ночам приходить начнет?

— Нисколечко не боюсь. Сплю я хорошо и крепко. А если вдруг ко мне призраки начнут являться… ну что же, придется в храм Моруфа с овцой идти.

— И все? Так просто? Отвел овцу и никаких тебе теней прошлого?

— Да, Киран, вот так просто. Жизнь она вообще штука простая и незамысловатая. Те, что ее усложняют, и истины кроме общеизвестных ищут, только себе хуже делают. А я себе хуже делать не желаю. Я наоборот лучшей жизни хочу и если мне для этого надо одного мерзавца под нож пустить — так оно и будет.

Киран молчал. Казалось, что он больше не слушал его, а лишь напряженно всматривался в переулок.

— Или вот однобожников возьми, — продолжал Мицан, словно пытаясь убедить и самого себя тоже. — Они вот вообще верят, что тот, кто убьет грешника — благое дело сделает. Причем сразу для всего мира. Так как он, грешник, своим существованием мир портит и зло в нем множит.

— Слышал про такое. Но ты-то не однобожник.

— Нет, конечно. Зачем мне один бог, когда у меня целых двенадцать есть? Вот только с этой их идеей сложно спорить. Может и вправду в мире так много всего неправильного происходит, потому что в нем всякие злодеи живут и никакой кары не боятся.

— Мы с тобой тоже грешники. Особенно для однобожников.

— Может и так, — вздохнул Мицан. — А может это мир плохой и на нас дурно действует, а мы как были душой чисты, так и остались.

— Это ты-то душой чист?

— А что, сомнения есть?

— Ещё какие, Мицан! Ещё какие, — рассмеялся, наконец, юноша, но тут же нахмурился и вжался в стенку. — Тихо, идут.

Мицан осторожно выглянул. Между домов шли они. Высокий широкоплечий мужчина, с темно-красной кожей был одет в расшитую причудливым орнаментом тунику с глубоким вырезом на груди. Его пышные черные с проседью волосы были заплетены в шесть схваченных обручем косичек, под нижней губой виднелась тонкая полоска бороды, уши украшали с десяток золотых серёжек, разной вылечены и размера, а на скулах была выбита татуировка. Он вел Ярну, обхватив одной рукой за талию, а другой жадно наминая ее маленькие груди и постоянно целуя в шею. Девушка не сопротивлялась, но кожа ее, приобрела нездоровый бледный цвет, и даже отсюда было видно, как дрожало ее хрупкое тельце.

Когда они прошли немного вперед и остановились как раз напротив окна, из которого смотрели Мицан и Киран, Газрумара прижал Ярну к себе и впился в ее губы жадным поцелуем. Руки косхая начали блуждать по ее телу, хватая за груди и бедра, залезая в промежность и стягивая одежду. Девушка не отвечала ему взаимностью, но и не сопротивлялась, позволяя делать все, чего он бы не захотел.

Отстранившись, он резко отодвинул ее и, повернув, прижал к стене дома. Его правая рука схватила девушку за волосы, намотав их на кулак, а левая задрала платье, оголив ягодицы.

Больше ждать было нельзя. Мицан заложил в пращу снаряд и, размахнувшись, прицелился, стараясь попасть точно в висок косхая. Свинец со свистом рассек воздух и вошел в стену дома, лишь слегка задев затылок Газрумары. Взревев, он с силой ударил Ярну о доски здания и, схватившись за рану, бешено завращал головой, ища нападавшего. Его глаза тут же нашли Мицана, так и не успевшего скрыться в проеме окна.

— Аааарр! Рахтта варатта аттра! Убиюю вироодка!

С неестественной для такого здоровяка скоростью, он в несколько прыжков пересек переулок и вбежал в здание, в котором сидели Мицан с Кираном. Парни переглянулись и заложили снаряды в пращи, слушая, как громыхают ступеньки лестницы под тяжелой поступью бандита. Неожиданно шаги прекратились, и в доме повисла абсолютная тишина. Парни ещё раз переглянулись, а потом посмотрели в черный проём двери.

За окном застонала Ярна. Мицан, сам того не желая обернулся, краем глаза увидев как девочка пытается встать, опершись о стену. И тут в их комнату влетел косхай. Он ловко увернулся от пущенного Кираном снаряда и, подбежав к нему, ударил кулаком в челюсть, повалив на пол, а потом развернулся к Мицану.

— Давай тварь! Ко мне! — крикнул ему парень, перехватывая поудобнее нож.

Газрумара заулыбался, вытаскивая из-за пояса широкий кривой кинжал, почти локоть в длину. Рванув на груди тунику и обнажив покрытую татуировками грудь, он бросился на Мицана. Парень отпрыгнул, перекатившись по полу, и выхватив из кучи поломанной мебели ножку детской кроватки, встал в боевую стойку.

— Курраат тарр гатта. Сэиичас тебя бууду ррэзать, пуутхек!

— На нож свой не упади, резальщик!

Газрумара опять взревел и бросился вперед, но Мицан отвел удар кинжала своим ножом, а ножкой от кровати ударил косхая по ребрам. Тот поморщился, отступил на шаг, а потом вновь атаковал, целя ножом по ногам Мицана. Парень отпрыгнул, больно ударившись щиколоткой об остов кровати. Косхай шагнул к нему и сделал прямой выпад. Мицан попытался защититься ножкой, отведя удар, но кинжал задел таки его предплечье, оставив неглубокую царапину, из которой засочилась кровь.