Аш пару секунд прислушивался к себе, после задумчиво кивнул, выражая согласие. На некоторое время воцарилась тишина. На тёмном бархате неба, как будто одновременно проснувшись, разом вспыхнули далёкие и близкие звёзды, возвращая маленькому миру призрачный свет.

Поёжившись от ночной свежести, Аш спросил:

— И что ты дальше будешь делать?

— Жить буду. Для начала — вернусь туда, где меня обещали ждать. — Кир улыбнулся — застенчиво, уголками губ. — Посмотрим, что из этого выйдет. Если и вправду ждёт, то что-то хорошее должно получиться, как думаешь, пап?

Аш-Шер замер, боясь неловким движением или словом спугнуть невероятное, нежданное слово. Потом осторожно обнял сына за плечи и привлёк к себе.

— Если ждёт — непременно должно получится. Когда нас ждут женщины, мы открываем себя и дорогу.

Наведённый Киром морок медленно таял. Никогда не существовавшее здесь «море» «втягивалось» в поверхность Ребела, как вода в сухую губку, открывая каменистое безжизненное дно.

Ограждённые от стылого мрака безвоздушного пространства прозрачной плёнкой силового поля, они сидели и смотрели, как восходит ярко освещённый Зимар. Благодаря тому, что Ребел находился в перигее, можно было разглядеть в подробностях даже Минакию. Кир указательным пальцем обвёл по контуру родной остров, после чего осторожно сжал кулак.

Над Эл-Малхутом рассеивались снежные тучи. Разгорался новый день.

Сначала был Свет. Всё было светом. В свете не было ничего.

Парение продолжалось бесконечно долго — секунду или вечность. Какая разница? Невозможно объять свет и счесть блаженство.

Потом пришли звуки. Поначалу они звали, вкрадчивым шёпотом змеились в блаженный покой, тревожили туман неведения, но свет поглощал их, растворял в себе без остатка, и продолжался, продолжался, длился, и так было всегда…

Но звуки не сдались — вернулись полными ярой силы, звонкими, зычными, язвящими наотмашь, не знающими жалости. «Дж-ж-ж, дж-ж-ж, ж-ж-з-з-з…», — ввинчивались они в сияющий кокон, ища червоточинку, микроскопический ход, вход. И там, где не было ничего, стало тесно. И туман дрогнул. И тот, кто был в коконе, очнулся.

«Я… есть. Я есть… зачем? Есть… кто? Кто… я? Зачем я здесь?».

— Ты есть, — согласился голос, который был везде. — Ты есть и будешь всегда.

— Кто ты? Кто я?

— Я — Свет. И ты — Свет. А остальное скоро вспомнишь.

— Зачем — свет? Зачем — я?

— Свет ни за чем. Свет есть и будет всегда. — В голосе явственно слышалась усмешка. — Ну, просыпайся уже, соня, хватит детские вопросы задавать в несчётно какой раз!

И она вздрогнула и проснулась.

А Свет рассмеялся и сказал, что это хорошо. И она согласилась: наверное.

Но потом пришли воспоминания, и стало плохо. Страшно… Больно!

— За-чем… — утрачивая опору, шёпотом закричала она. — Я не спрашиваю, за что ты меня сейчас отверг, я хочу знать, зачем ты меня принял?

Свет вздохнул — впрочем, без особого печали.

— Опять двадцать пять. Никогда, мой свет, не бывать такому, чтобы океан отверг свою каплю. Просто пришло время. Оно пришло за тобой. Вот и иди с ним. Стань тропическим ливнем. Или волглым туманом. Стань бурной рекой. Морем жизни. Стань кем хочешь. Будь кем пожелаешь. А потом возвращайся и приноси всё, что сумеешь забрать с собой. А я подожду. Я умею ждать.

Она не хотела уходить, но время уже сгущалось вокруг, подгоняло, тикало забытым пульсом крови в сосудах тела. …Какого ещё тела? Которого из них, бессчётных? Никакого тела давно нет!

— Сейчас нет. Чуть позже — будет. А память всё сохраняет. Выбери любой из предыдущих обликов. Или придумай новый — какая разница, это всего лишь одежда.

Голос звучал приглушённее, как будто Свет уже отдалялся.

— Но как я пойму, куда мне нужно? — в отчаянии закричала она.

— Уф-ф… И вот так каждый раз! Тебя притянет нить, беспамятная моя. Иди же. Тебя встретят. И-ди.

— Не хочу. Мне холодно… — она чувствовала неприятную вибрацию, которая вытягивала её из блаженного слияния со Светом, заставляла уплотняться, съёживаться, принимать неудобную, давно утраченную форму.

— Но это твой выбор. Никто не просыпается раньше положенного срока.

— Постой… — она дрожала всё сильнее, по едва заметным тонким нитям, отходящим от её новой формы, то и дело пробегали яркие искры — пробегали и терялись в свете. — Зачем мне туда?

— Чтобы длить Свет. Пока я был один, я был в себе. И только. А теперь я — в тебе. В вас.

— А зачем тебе… мы?

Она не представляла, что скрывается за этим «мы», но ощущала, что оно много больше неё.

— Чтобы пробовать новое. Чтобы открывать — с вами, через вас и поэтому каждый раз заново. Вы научили меня любви. Я знаю её, всегда знал, я был и остаюсь ею — но именно вы показали мне нити, из которых плетётся её богатый узор. Вы открыли для меня ненависть. Вы дали мне чувственность. Открыли горькую правду страдания. Лишили меня бесстрастия и сделали сложным. И теперь я меняюсь — вместе с вами, с каждым из вас. Я становлюсь… кем-то новым. Хм… Расту?

Свет замолчал и молчал так долго, что она уже не ждала продолжения. Но он снова зазвучал в ней.

— Знаешь что? Расскажи им обо всём, если захочешь. Да, в самом деле расскажи всё, как есть. Давно не шутили. А теперь иди. Твоё время ускоряется.

Нити, удерживающие её в поле Света, лопнули, брызнув ослепительными искрами в местах разрывов. Она мгновенно сместилась в иное, тёмное пространство, но пролетела его так быстро, что не успела осознать. Потом она прошила полосу густого тумана, который не содержал в себе ничего кроме тоски, и уже на излёте, на выходе из него в безразличный космический холод вспомнила, что и тьма, и туман уже были — тогда, прежде Света, сразу после… после последней… смерти? …А сейчас, выходит, в жизнь?..

Космос подавлял. Он, как всегда, был бесконечен. Безличен. Какая из мириадов звёзд — её? Куда стремиться? Кого или что искать? Вселенское одиночество медленно кружило возле неё холодной гадиной, свивало кольца безнадёжности, шептало скользкое «никто никому никогда ничего не…». Она закрылась, ушла в себя, прячась, пытаясь сохраниться, найти силу. Внутри шевельнулось тёплое, маленькое, самое главное. Живое…

Тогда она позвала его — так громко, как только смогла. И одна звезда, одна из бессчётных множеств отозвалась, привлекла, притянула. И приняла в себя, и едва не сделала собой.

С трудом удерживаясь на грани осознания, она прошла зернистую фотосферу и вырвалась, ускорилась и, обгоняя своё взъярённое время, полетела — туда, куда вело живое. Туда, где он. Туда, где помнят.

…Он помнил, как понесло машину, и мерно пыхтевший по встречке автовоз внезапно выскочил прямо перед корпусом его Вольво. Всё сошлось воедино: очередная попытка сбежать от самого себя, от раздирающей душу тоски; произвольно выбранное направление — только бы подальше от города, где нет её, но от горьких воспоминаний не продохнуть; первый день декабря, ознаменовавшийся ледяным дождём накануне; шальная скорость и левое переднее колесо, которое пошло «на выстрел». Он ещё помнил, как пара секунд до столкновения растянулась в бесконечное ожидание, помнил сильный удар, после которого медленно, словно при съёмке рапидом, раскрылась уже ничего не способная изменить «подушка» безопасности, помнил, как с размаху упал лицом в неё: холодную, воняющую какой-то химией, — и сразу же забыл, как дышать. И ещё помнил своё удивление от того, что после удара не было звука. Потом нахлынуло, смешалось: и рёв сигналов других машин, и стылый скрежет металла, и грохот крови в висках, и режущий вой — вытягивающий, выматывающий, уводящий за пределы… А после вспыхнул свет, и всё стало таким, как должно.