Заметив удивленный взгляд Тертулла, Коммод с удовольствием пояснил, что среди захваченных трофеев много подобных «поделок». Германцы награбили их в течение первой войны на имперской территории, когда варварские орды дошли до Аквилей. Из скульптур внимание Тертулла привлекла полуметровая фигура бога плодородия Приапа. Стихотворец сразу узнал его – старичка с вытянутой и утолщенной кверху головой, напоминавшей мужской член. Одной рукой старичок поддерживал корзину со всевозможными, чрезвычайно искусно вырезанными плодами, а другой – необыкновенных размеров мужской детородный орган.

Благоговение охватило Тертулла. Он склонился перед изваянием любимейшего в народе святого – покровителя рыбаков, матросов, проституток, развратников и евнухов. Сводник, кутила, любитель мальчиков, учитель Вакха, помощник и спутник Геркулеса благодушно взирал на стихотворца. Стоики почитали Приапа как олицетворение порождающего логоса, иные мудрецы как создателя моря и суши. Тертулл, счастливо, до разорения отца, проведший детство в сельской местности неподалеку от Рима, как всякий природный италиец боготворил Приапа.

— Я с ним порой беседую, – признался цезарь. – Очень покладистый старик. Выслушает, а ночью во сне даст ответ. Не веришь? Загадай желание!

Тертулл невольно поддался его напору, тем более что поэту почудилось, будто Приап добродушно подмигнул ему и как бы предложил поэту отведать волшебных плодов из его корзины, каждый из которых был пропитан вдохновением. Если очень хочется, бог был не прочь одарить своего любимца, посвятившего ему множество звучных стихов, плотской любовью.

«Приап, проницательный и сильный, – мысленно попросил поэт, – позволь мне остаться самим собой и не угодить за это в изгнание».

Коммод игриво ткнул его в бок.

— Наверное, попросил свести тебя с какой?нибудь красоткой?

Заметив, как расширились глаза у Тертулла, добавил.

— Ну ладно, не буду. Теперь я открою тебе великую тайну, только смотри об этом никому ни полслова. Иначе, – он убедительно провел ребром ладони по горлу.

Император кивком указал на дверь, ведущую вглубь хранилища, и потянул Тертулла за край взятой взаймы у Виталиса тоги. Вирдумарий распахнул створку, император с силой втолкнул в комнату гостя. Ошеломленный Тертулл, стараясь не споткнуться, вбежал внутрь и тут же прикрыл глаза, спасая их от обилия света. Нестерпимо яркое, солнечное сияние заливало небольшой, отделанный золотом и драгоценными камнями сакрарий. Устроен он был в эркере, где вся выступающая полукруглая часть была забрана удивительной прозрачности стеклом. Возле входа, вдоль стен в нишах на мраморных подставках стояли бюсты императоров из династии Антонинов – Траян, Адриан, Антонин Пий, Марк Аврелий, а в промежутке между окнами большое, в полный рост изваяние Геркулеса Мусагиста. Из окон открывался вид на заходящее солнце, Большой цирк, часть набережной и Бычьего рынка и – за Тибром, на сады Цезаря и навмахию Августа.* (сноска: особого рода гигантское сооружение, в котором устраивались морские битвы. Оно представляло собой вырытый пруд, и окружавшие его здания. Кроме того, навмахией назывались сами морские сражения.).

Выходит, не под землей поместил Коммод свою добычу, однако делать окончательный вывод Тертулл поостерегся. Чудес в Палатинском дворце было видимо–невидимо, так что не стоит ломать голову над архитектурой и внутренней планировкой этого таинственного, напоминавшего лабиринт огромного сооружения состоящего из нескольких связанных между собой дворцов. В доме Тиберия, например, при переходе из просторного вестибюля в парадный зал была устроена одна из самых замысловатых ловушек, которую по приказу этого принцепса строители приготовили для варварских царей, прибывавших в Рим для изъявления покорности и заключения мирных договоров.

Пол в обширном, вытянутом в длину вестибюле представлял собой изумительно воссозданную морскую пучину, в которой плавали рыбы и всякие другие водные чудища. Сходство было настолько ошеломляющим, что у любого гостя, кроме разве что самого грубого и неразвитого вольноотпущенника, возникало ощущение, будто он сейчас бухнется в этот водоем и достанется на съедение гигантской акуле, разинувшей пасть и пялящей в его сторону маленькие красные глазки. На противоположном входе гостям грозил колоссальных размеров осьминог. Сколько их было чужедальних правителей, хватавшихся за сердце при виде этого навострившего щупальца чудовища! Некоторые без чувств оседали на пол, как это случилось с парфянским царем, прибывшим к Антонину Пию оспаривать корону у своего брата.

Посредине сакрария, на мраморном постаменте, стенки которого были украшены сценами коронации и великих деяний римских государей, возвышался округлый кусок янтаря размером с грудную клетку пятилетнего ребенка, в котором, вполовину свернувшись, застыла огромная ящерица. Тертулл, затаив дыхание, обошел камень. Сначала различал бугорчатую зеленовато–желтую спину, затем увидал голову. На каком?то шаге замер – существо вдруг уставилось на него крупными, затянутыми бельмами глазами. За этой внешней, чуть туповатой слепотой вдруг прорезалась безмерная, бездонная, вгоняющая в ужас зоркость. Тертулл вздрогнул, кожей ощутив пронзивший его незримый взгляд чудовища. Он поклонился неведомому божеству, пожалел, что не было с собой даров. В присутствии этого запеченного в янтарь чудища даже Коммод начал вести себя скромнее. Он приветствовал его поднятием руки, назвал своим «гением», оберегающим и внушающим ему дельные, а порой и дерзкие мысли.

Сакрарий они покинули через другой выход. Сразу оказались в длинном и сумрачном коридоре. Стоило пройти с десяток шагов, как сзади плавно отпустилась плита, неотличимо изображавшая часть стены. Любой, кто доберется до этого места, решит, что попал в тупик и повернет назад. Коридором они вышли в палаты дома Тиберия. По пути цезарь, поинтересовавшийся мнение стихотворца насчет коллекции, распорядился, чтобы тот описал все, что видел, исключая, конечно, местоположение сокровищ. При этом Коммод хихикнул, а затем добавил – всем рассказывай, что видел здесь, особенно старайся в присутствии простолюдинов.

— У тебя есть дружки среди простолюдинов? – поинтересовался Коммод.

— Да, государь.

— Вот и хорошо. Пусть по городу пойдет слух, что мой янтарь – это чудо из чудес. Что цезарь свихнулся на янтаре, как свихнулся на своей вилле в Тибуре прадед Адриан, как дедушка Антонин Пий помешался на добропорядочности, а мой отец на философии. Ты не сбрил бороду, Тертулл, видно, ты очень привержен философии?

— Нет, цезарь. – Тертулл почувствовал потребность высказаться искренне, до конца. – Я привержен философии постольку, поскольку она называет предметы и пытается объяснить незримое. Всякий поэт желает заглянуть за горизонт, неважно как близко или далеко проведена эта черта. Я согласен со стоиками в том, что человек по природе неглуп, сносен и любит, когда хорошо, и не любит, когда плохо, однако попытку твоего великого отца научить людей или, скажем, римский народ, жить по природе, а значит, добродетельно, никогда не считал удачной. Я опять же согласен с Титом Ливием и прочими отцами–историками, утверждавшими, что римскому народу изначально присуща некая героическая основательность, умение терпеть, жертвовать собой на благо отчизны и при умелом руководстве доводить дело до конца. И все?таки у меня есть большие сомнения в трезвости взгляда и мыслей простолюдинов, их какой?то особой недоступной высшим сословиям мудрости, которую им приписывают «друзья народа». Если позволишь, государь, – он на мгновение запнулся, – я расскажу забавную историю, поведанную мне в Африке неким неглупым человеком. Он много повидал, в его трезвость я верю.

Император кивнул.

— Был в древности один философ, весьма усердный в изучении всевозможных искусств и наук. Он восхищался знанием и умением, полагая, что человек, которому недоступны эти совершенства, справедливо может быть назван варваром. Вот и начал он обучать всякого, кто бы ни обращался к нему с просьбой открыть истину, да еще и доплачивал, когда видел его усердие. Другими словами, он стремился сделать науку и искусство доступными каждому, полагая, что это самый верный путь научить человека жить правильно. Поскольку наш мудрец был богат, к нему ринулись толпы возжелавших знаний. Однажды ночью ему приснилось, что покровительницы наук в образе прекрасных женщин очутились в борделе и отдавались всякому, кто пожелает. Увидев это, он очень удивился и спросил: «Что же это такое? Разве вы, богини, не покровительницы искусств и наук?»