Мы целуемся исступлённо, кажется, целую вечность, но она пролетает как миг. Я задыхаюсь, кислорода отчаянно не хватает. Внутри все тает и обращается лавой.

И тут он замирает.

Глубоко вздохнув, он отступает назад, удерживая меня на расстоянии вытянутых рук.

Покачнувшись, я инстинктивно делаю шаг навстречу. Веки отяжелели, и все, что мне сейчас нужно – потеряться в вихре ощущений, источник которого – Раффи.

В его глазах желание и печаль, но ближе к себе он меня не подпускает.

Глядя на это, я спускаюсь с небес и возвращаюсь на землю.

Нашествие. Мама. Сестра. Массовые убийства. Все это разом обрушилось на меня. Он прав.

Кругом война.

Апокалипсис на пороге. Нас ожидает кошмарный мир, полный монстров и пыток.

А одна помешанная девчонка стоит тут, прижавшись к вражескому солдату. Совсем из ума выжила?

В этот раз ухожу я.

Похоже, чулан в моей голове действительно переполнен, а закипевшим эмоциям нужно остыть.

Я ухожу вглубь магазина, подальше от Раффи. В тускло освещенном отделе, куда проникает всего лишь полоска света, я нахожу рекламную тумбу, на которую можно сесть. Лично мне отсюда все видно, а для тех, кто будет смотреть со стороны входа, я покажусь лишь тенью на фоне теней. Я будто так и живу – на границе солнца и тьмы, в какой-то сумеречной зоне.

Я сижу и болтаю ногами над рухнувшими стеллажами и осколками цивилизации. Когда мне это надоедает, начинаю вглядываться во мрак универмага. Разобрать что-либо не удается, так что я остаюсь тет-а-тет со своей бурной фантазией – мы вместе гадаем, шевелится что-то во мгле или же нет. А затем, присмотревшись, я все-таки кое-что вижу.

За угловым указателем, вблизи обувного отдела и нескольких опрокинутых манекенов, горит огонек. Это лампа, она включена, но по мощности очень слаба и излучает скорее тень, нежели свет.

Я касаюсь ладонью плюшевой шерсти Мишутки, споря сама с собой: удирать или пойти посмотреть, что там такое. Бежать к Раффи? Спасибо, я пас. Спрыгнув на пол, я тихонько крадусь в направлении импульсной лампы.

Но дойти не успеваю – кто-то выходит на свет.

Это Пейдж. Ее длиннющая футболка, прикрывающая колени, сползла с одного плеча. Светлые тенниски покрыты засохшей кровью и теперь кажутся черными.

Тусклый свет подчеркивает впалости на ее лице, выделяя скулы и челюсть, покрытые швами; на шее длинная тень – продолжение темных волос. Пейдж как лунатик идет к манекенам. Ее влечет нечто лежащее на полу.

Я еще раз смотрю на манекены и тут понимаю, один из них – человек.

Он лежит на спине поверх разбросанной обуви, голова и плечи затерялись на фоне пластиковых конечностей; кажется, он рухнул прямо на них. Одна бледная рука откинута в сторону лампы, вторая лежит на груди – в кулаке какой-то листок. Смерть от сердечного приступа?!

Пейдж, будто в трансе, опускается на колени. Подняв голову, она заметит меня, но сейчас центром ее вселенной является этот мужчина. Возможно, моя сестра чувствует людей, как хищники чуют добычу.

Я знаю, что она будет делать.

Но не препятствую ей.

Я хочу. Боже, хочу!

Но просто стою на месте.

Глаза застилают обжигающие слезы. Это слишком. Хочу к маме.

Все это время я считала себя сильной. Думала, это я принимаю сложные решения и несу на своих плечах ответственность за семью. Но теперь я понимаю, что от самых страшных проблем, последствия которых преследуют до последнего вздоха, меня заслоняла мама, и до сих пор заслоняет.

Вот, что случилось, когда сопротивленцы поймали Пейдж, словно дикого зверя! Я тщетно пыталась накормить ее супом и гамбургерами, в то время как мама уже догадалась, что именно ей нужно. Это она привела Пейдж в рощу, чтобы та могла отыскать себе жертву.

Не могу отвернуться. Ноги налиты свинцом, а глаза не хотят закрываться. Такова теперь сущность моей сестры.

Ее верхняя губа приподнимается, обнажая бритвенно-острые зубы.

Доносится тихий стон. И у меня самой едва не случается приступ. Стонет Пейдж или мужчина? Неужели он все-таки жив?

Пейдж достаточно близко, ей наверняка известен ответ. Подняв его руку, она подносит ее к широко раскрытому рту.

Я пытаюсь ее окликнуть, но из меня вырывается только подобие вздоха. Он мертв. Должен быть мертв. Но я все равно не могу отвернуться, а сердце гулко стучит где-то в висках.

Пейдж медлит, ее нос морщится, а губы выворачиваются как у рычащей собаки.

Клочок бумаги, в который вцепился мужчина, теперь у ее лица. Она застывает, вглядываясь в него.

Затем слегка отстраняет руку своей жертвы, чтобы лучше рассмотреть листок.

Лицо Пейдж разглаживается, рот закрывается, пряча острые зубы. Взгляд теплеет, губы дрожат. Сестра возвращает руку мужчины ему на грудь, хватает себя за голову и тихонько качается взад-вперед, словно взрослая женщина, на голову которой свалилось слишком много проблем.

А затем вскакивает и убегает в темноту.

Я так и стою в тени, а сердце рвется на части от того, что происходит с Пейдж. Моя малышка раз за разом выбирает человечность, а не звериные инстинкты. Даже ценой истощения и… смерти.

Я направляюсь к мужчине, чтобы увидеть лист. Чтобы к нему подойти, приходится переступить через туфли на шпильке и баночки с декоративной косметикой. Мужчина без сознания, но все еще дышит.

Все еще дышит!

Меня трясет. Я опускаюсь на пол, сомневаясь, что ноги меня удержат.

Поношенная одежда, грязь, волосы в беспорядке, всклокоченная борода. Видно, что человек в пути довольно давно. Я где-то слышала, что приступ инфаркта порой длится целыми днями. Как долго он здесь пролежал?

Меня вдруг охватывает иррациональное желание вызвать скорую.

Сложно поверить, что раньше мы жили в мире, в котором незнакомые люди вкололи бы несчастному лекарства, и, подключив к аппарату жизнедеятельности, сутки напролет проверяли бы его показатели. Совершенно чужие люди, ничегошеньки не знающие о своем пациенте. Незнакомцы, которым бы и в голову не пришло порыться в его вещах, надеясь что-то стащить.

И все посчитали бы это нормальным.

Я поднимаю руку мужчины, чтобы разглядеть зажатый в кулаке листок. Вынимать я его не буду – человек умирал, не желая расставаться с этой бумагой; она для него важна.

Это выдранный из альбома, и теперь уже перепачканный, детский рисунок. Дом, дерево, человечек повыше держит за руку человечка пониже. Внизу розовым карандашом выведены неровные печатные буквы: «Я люблю тебя, папочка».

Я долго смотрю на эти каракули, сидя под тусклым светом, пока наконец не кладу руку мужчины ему на грудь.

Чтобы ему не пришлось и дальше лежать на холодном кафельном полу и жестких манекенах, я осторожно перетаскиваю тело на ковер.

Неподалеку лежит рюкзак – должно быть, мужчина сбросил его с плеч, когда начался приступ – его я тоже ставлю на ковер. Внутри нахожу воду.

Приподняв голову мужчины – тяжелую и очень горячую – я пытаюсь его напоить. В основном все проливается мимо, но пара глотков попадает-таки в рот. Горло рефлекторно сокращается. Наверное, он не в полной отключке.

Из куртки мужчины я делаю подобие подушки. Я больше не знаю, чем тут еще помочь. И ухожу, оставляя его один на один с умиранием.

Мне удается найти подходящий наряд для Пейдж. Розовую футболку с блестящим принтом в виде сердца, джинсы, кеды и кофту на молнии. Все вещи, за исключением футболки, темного цвета; так ее будет трудно засечь в темноте. Немаловажная деталь – капюшон. Он прикроет ее лицо, если нам придется слиться с толпой.

Для себя выбираю черные ботинки и джинсы, красно-коричневый топ – на нем не так сильно будет заметна кровь, которой не избежать. Надеюсь, ее проливать не мне. Постапокалиптическая практичность. Я поднимаю с пола дутую куртку, белую как… и опускаю, заменяя флисовой толстовкой. Напоминания об ангелах не к месту. Я не в том настроении.