– А что говорит Кэро?

– А какого черта может она мне сказать? Все, что в ее силах, она, конечно, делает.

Он ничуть не сомневался, что она уговаривает Роджера дать ему это место, что она, как всегда, стремится ему помочь. Я был не так уж уверен в этом. Она не могла не понимать, что ничего хорошего для ее мужа из этого не выйдет.

– Она знает, чего я хочу. И, разумеется, делает все, что может, – сказал он уверенно, тоном, не допускающим возражений. Как-никак она старшая сестра и, в представлении младшего брата, кому, как не ей, заботиться о нем и любить его.

– Я хочу получить это место, – повторил Сэммикинс, словно считая, что этим все сказано.

Оказалось, однако, что еще не все. С обычной своей неугомонностью он потащил меня на Лорд-Норт-стрит выпить по последней, бессовестно рассчитывая, что чем больше он будет мозолить глаза Куэйфам, тем скорее добьется своего. В этот поздний час тенистая Пикадилли была темна и пустынна; мы мчались в «ягуаре», которым даже после обильного возлияния Сэммикинс управлял великолепно; и тут он снова повторил, что хочет получить это место. Я слушал и недоумевал – почему он так этого желает? Правда, ничегонеделание могло ему надоесть. Правда, в его семье все воображали, что государственные посты полагаются им по праву, а ум и способности тут ни при чем. Семья была не слишком интеллигентна. Сэммикинсу едва ли когда-нибудь приходилось слышать разговор на отвлеченную тему, но он рос в атмосфере, насыщенной политикой, среди слухов, по большей части достоверных, о том, кого куда назначат, кого откуда снимут, кто чего добивается. И все-таки я недоумевал: слишком уж скромен был пост, который ему не терпелось занять.

В гостиной у Кэро он не услышал ни да, ни нет, ни хотя бы намека на то, что вопрос еще не решен. Кэро понимала, зачем он явился; она была внимательна и заботлива, но ничего ему не сказала. Понимал это и Роджер. Он держался дружелюбно, даже по-отечески, так как и сам питал к Сэммикинсу слабость. Роджер был мастер избегать опасных тем, Сэммикинс же слишком уважал его и боялся, чтобы идти напролом. Я смотрел на это трио – Кэро, раскрасневшаяся, хорошенькая, но какая-то присмиревшая, пила больше обычного – и, кажется, догадывался, что произошло здесь до нашего приезда. Вероятно, она и в самом деле сказала Роджеру о надеждах Сэммикинса, сказала, втайне стыдясь этого, как мать, которая выпрашивает для любимого дитяти что-то явно для него не подходящее. Вряд ли она слишком настаивала; и вряд ли Роджер сказал ей, что затея эта совершенно безумная.

Все это время Роджер твердо знал, что ему делать. И он это сделал через неделю после просьбы Сэммикинса – или верней назвать это вымогательством? Кончилось все очень буднично. Роджер взял на это место зятя миссис Хеннекер, Тома Уиндема, – того самого, который на обеде у Куэйфов, когда Роджер чинил допрос Дэвиду Рубину, возмущался тем, что американские ученые «вышвыривают нас из игры». Выбор его был вполне понятен и объяснялся трезвым расчетом.

Роджер не хуже других понимал, что Том Уиндем глуп. Но это не имело значения. Роджеру нужны были прочные тылы. Он давно уже рассчитал, какие силы будут действовать против него: командование военно-воздушного флота, авиационная промышленность, крайне правое крыло его собственной партии – то есть отчасти именно те силы, которые в свое время привели его к власти, как и предсказывал когда-то в своей «парадной» комнате Дуглас Осбалдистон – еще один человек, наделенный способностью мыслить трезво и логично.

Роджер проверял силы, на которые мог опереться, а среди них было Адмиралтейство. И он решил, что из тактических соображений следует сразу же нащупать подходы к ним, – так сказать, свои особые подходы. Тут-то и мог пригодиться Том Уиндем. Он сам был раньше морским офицером. Не следовало забывать и о его теще. Очень важно заручиться расположением всякого, кто может стать тебе другом, говорил Роджер; врагов, как правило, на свою сторону не перетянешь, зато друзей растерять можно запросто.

С каждой новой встречей Роджер казался мне все более твердым орешком. Теперь, когда настало время принимать первые серьезные решения, в кругу своих он сбрасывал все напускное и делался самим собой. Видя его таким, я начинал надеяться на победу.

Впрочем, однажды утром он показался мне отнюдь не твердым и не напористым. На нем была визитка, серый жилет и полосатые брюки. Он был рассеян и взволнован. Озабоченным я видел его и раньше, а таким – никогда. Я спросил, в чем дело, и, услышав ответ, подумал, что он шутит: ему предстоит аудиенция у королевы и присяга.

Мне случалось видеть сановников, промышленников, крупных ученых, которые ожидали своей очереди в дворцовой приемной с трясущимися руками, словно боялись, что, едва они переступят порог святилища, какой-нибудь злокозненный придворный подставит им ножку. Мысль, что и Роджер трепещет, готовясь предстать пред монаршьи очи, казалась нелепой. Он производил впечатление человека, свободного от предрассудков, вполне современного, на самом же деле в нем таилась романтическая, вернее, даже мистическая тяга к старине. Не напоказ и не приличий ради ходил он в церковь. Когда я однажды спросил его, почему он стал консерватором, он дал мне разумное и вполне исчерпывающее объяснение, не упомянув, однако, что немалую роль тут сыграла именно эта скрытая черта его характера. Вероятно, не случайно он женился на девушке из знатного старинного рода; во всяком случае, когда он познакомился с Кэро, в ее принадлежности к этому роду уже было для него особое обаяние.

Он любил посмеяться над теми, кто занимался политикой просто потому, что их влекла близость власти, влекла возможность попасть в высшие сферы. Такие люди никчемны, говорил Роджер и был прав. Его тоже манила политика – но его устремления были серьезнее, тоньше, не столь рассудочны.

Я почувствовал облегчение, когда он вернулся из дворца снова веселый и оживленный и стал выкладывать остроумные планы, как нам переманить на свою сторону лорда Лафкина и таким образом внести раскол в ряды авиационных магнатов.

За лето ваши успехи, по мнению Роджера, несколько превзошли ожидания. Тщательно, как опытный разведчик, он следил за каждым шагом своих врагов. Врагов не личных – их у него пока что было меньше, чем у большинства политических деятелей. Он внимательно приглядывался к людям, которые, то ли по своим устремлениям, то ли по тому, какие силы они представляли в парламенте, неминуемо должны были стать ему поперек дороги.

Он трезво оценивал, чего можно ждать от этих врагов. И все же, подобно большинству трезвых людей, терпеть не мог, когда об известной ему горькой правде заговаривал кто-то другой. Едва ученые начали совещаться, мне пришлось сказать ему, что Бродзинский уперся и стоит на споем. Мы оба этого заранее опасались, но весь тот день Роджер и на меня смотрел как на врага.

Скоро он снова ринулся в бой. Еще до того, как парламент был распущен в июле на каникулы, он встретился с комитетом обороны своей партии, иными словами, с полусотней рядовых членов парламента, из которых кое-кто был уже явно встревожен его действиями. Роджер еще с самого начала все точно рассчитал. Он мог себе позволить иметь недовольных среди депутатов, представляющих крайне правое крыло: рано или поздно это недовольство уляжется; но, если он потеряет доверие сплоченного ядра своей партии, ему конец. Итак, он беседовал с почтенными провинциальными депутатами. Что именно – и как – он им сказал, я но знаю, но догадываюсь. По словам Уиндема, который ударился в обычно не свойственный ему лиризм, все было «как в сказке».

В августе Роджер попросил Осбалдистона устроить совещание группы высших государственных чиновников – он хотел, чтобы после того, как ученые представят свой доклад, административная машина могла начать действовать без проволочки. Поскольку в эту группу входили представители разных министерств, среди которых Роуз был старшим, совещание состоялось в его кабинете. На столе, как всегда, стояла ваза с хризантемами. Окно, выходившее в парк, было, как всегда, открыто, и, как всегда, Роуз встретил нас с любезностью, столь преувеличенной, что в ней чувствовалась легкая издевка.