Я звал мать, звал отца. Горло саднило от криков. Никто не приходил – только это – эта тварь, на лице у которой вместо глаз дыры. Но даже и без глаз она видит меня. Протянула руку, пальцы с шипами, но не пыталась притронуться ко мне. Напротив, пальцы согнулись в манящем жесте.

Я прижался к полу, маленький зверек, почти парализованный страхом. Смутно я понимал, что крики не помогут. Теперь я так испугался, что стал легкой добычей; но оно по-прежнему не приближалось. Еще два раза поманило. Я не двигался. В голове что-то покалывало. Я знал, что меня зовут, ожидают, что я пойду к нему.

Тело мое стремилось повиноваться. Я сжался в клубок, прижал лицо к коленям, охватил руками голову и плечи. Я отступал перед страхом, уходил вглубь самого себя, все глубже и глубже. Я не буду смотреть!

Самое ужасное в этой твари, которую я все же смутно видел, погружаясь в тьму, в том, что она создала себя из предметов, которые я знал, которыми играл. Словно стена моей комнаты превратилась в пасть и втянула меня, а окна стали глазами, которые следят за мной. Весь мой мир стал иным, страшно чужим, но я не был готов встретиться с ним и старался изгнать его из своего сознания, как физически хотел скрыться из вида. Потому что превращение у тебя на глазах знакомого в неведомое – такое страшное испытание, которое не выдержать и взрослому.

Тьма, а потом неожиданно свет, и я под теплым солнцем, еду на широкой спине гара. Рядом с животным идет мой отец, лицо у него напряженное, бледное под загаром, морщины на нем отражают какой-то ужас. Ко мне вернулось раннее воспоминание. Наконец я частично увидел то, что шок скрывал от меня все эти годы.

Я мигал и мигал. Никаких гаров – и отца тоже нет. Я ощущал утрату, но постепенно это чувство ушло. Я смотрю, как вращающаяся многоцветная жидкость поднимается по стенам чаши. Прошлое снова отступило, стало картиной того, что произошло давно и с кем-то другим.

Но хотя воспоминания были неполными, откуда-то, из укромного уголка, один за другим приходили ответы. Цвета в чаше встречались, смешивались, темнели, светлели, приобретали очертания. Такие линии и вихри я уже видел – да! Рука моя устремилась к горлу. Потом я вспомнил, что цепь исчезла, что я бросил ее в эту самую чашу, где она погрузилась в жидкость. Но огненные линии очень напоминают надпись на пластинке – той пластинке, которая открыла нам дверь.

Рисунок менялся. То, что он изображал, очень важно. Я обязательно должен это понять! Какое-то погребенное во мне чувство рвалось наружу, к пониманию. Я опустился на колени и вытянул руки. Пальцев моих коснулась пена, поднятая непрерывным вращением жидкости. Жидкость капала с пальцев, с ладоней.

Я отдернул мокрые руки, поднес к лицу, прижал ко лбу. И сразу почувствовал резкий запах, закрытые глаза начали слезиться.

Но от той же самой жидкости – точнее, от ее запаха, – у меня прояснилось в голове. Такого обостренного осознания я никогда раньше не испытывал. Я опустил руки, качал головой из стороны в сторону, мигал, чтобы прогнать слезы, вызванные острым запахом жидкости.

Я смотрел вниз, на смешивающиеся, сливающиеся цвета. Это способность или наука давно забытой, совершенно чуждой расы. Поэтому оставленное ими послание – предупреждение – поступало в мой мозг лишь урывками, отрывками фраз.

Местами я понимал лишь немногое, местами становилось ясным почти все. Мой народ делает записи на лентах; то, на что я смотрел, было очень похоже по результатам, но совершенно иное по материалу. Оставалось много брешей, и мне приходилось преодолевать их при помощи воображения, с помощью догадок.

Две расы – одна из космоса, остатки, бежавшие от какой-то необъяснимой катастрофы меж звезд. Культура обеих разная, логика мысли настолько различается, что взаимопонимание между туземцами и прилетевшими со звезд почти невозможно.

Но туземцы приняли беженцев, постарались облегчить им пребывание на планете, обеспечить процветание их поселения. Пришельцы, подобно заразе в своей крови, со звезд несли в себе семена алчности, стремление к господству. Коренные обитатели планеты обладали особыми знаниями. Они умели управлять растительностью и осознавали себя едиными со всеми формами жизни. Пришельцы переняли у них это знание, но у них не было строгого чувства морали, которое позволило бы его контролировать.

Начались эксперименты по приспособлению растительности нового мира к нуждам пришельцев – в обширных масштабах. Растения стали наркотиками, изменяющими сознание, непокорные, непослушные местные жители привыкали к ним и требовали все больше и больше…

Слишком поздно поняли они, с кем имеют дело, началась война, а с нею пришли все ужасы, которые принесли выпущенные на волю мутанты.

Растения сознательно кормили плотью и кровью живых существ. В результате массовая гибель – Тень. Существа, цепко хватающиеся за жизнь, алчные, голодные, возникающие из ничего и строящие свои тела из листьев, семян, даже из пыли. Их оставляли вечно голодными, и они все время менялись, мутировали, пока не превратились в мощное оружие, с помощью которого начиналась охота за живой движущейся добычей.

По-своему они даже были бессмертными. Постепенно они настолько изменились, что потеряли связь даже с теми, что были их источником. Они спали – и пробудились только когда на Вуре снова появлялась пища. Тогда начиналось накопление энергии, вначале медленное, потом все более быстрое, по мере того как Тени пробуждались от своего многолетнего сна.

Тени, не имеющие материального облика, пока не смогут сами построить себе тело, но вечно стремящиеся к пище.

Туземцы пришли в ужас от того, что они сами создали и спустили с цепи. Они решили уйти, но оставить запись, которая, возможно, никогда не будет прочитана. Эта запись теперь перед нами – обвинение и предупреждение.

– Так вот это что!

Я вздрогнул, услышав эти слова, и контакт с тем, что содержалось в чаше, прервался. Я посмотрел на Илло. Лицо ее под загаром побелело; и такая боль была в этом лице, что я быстро придвинулся к ней. Она продолжала стоять на коленях и смотрела в чашу.

– Они… они… сожрали… наших людей! – Ужас превратил ее голос в болезненный крик. Рот ее дернулся, когда я привлек ее к себе, и она спрятала лицо у меня на плече.

У меня самого в горле поднималась горечь, рот скривился. Я не мог забыть тот ряд скелетов. Они… они так давно не получали пищи, так изголодались… что не увели добычу с собой, как сделали в других поселках, а стали пожирать ее прямо на месте! Я с трудом подавил рвоту. Илло содрогалась в моих объятиях.

– Не нужно! – Голос ее прозвучал приглушенно. – Не нужно!

Я надеялся, что она не смогла каким-то образом (здесь мне все казалось возможным) прочесть мои мысли. Возможно, сражалась с собственными страшными воспоминаниями.

– Ты вспомнила? – спросил я в промежутке между приступами тошноты, которую пытался подавить.

– Да… – ответила она слабым голосом. Впилась пальцами в мое плечо, царапала кожу куртки.

– Почему не нас?.. – Единственный вопрос, на который не ответила чаша. – Почему мы спаслись?

– Мы … нас кормили пищей этого мира с рождения, мы часть Вура … есть родство… очень далекое родство … между нами и ими!

Я содрогнулся. Если она сказала правду, я в состоянии возненавидеть себя самого.

– Нет! – Она снова как будто прочла мои мысли. – На самом деле они в родстве не с нами. Они… они изменились. Но по-прежнему распознают… может, сами того не зная… тех, кто выращен здесь. Может, они хотели, чтобы мы присоединились к ним, обновили их, были с ними!

Я вспомнил ту тварь с шипами вместо пальцев, которая не разорвала меня, а манила. Далекое родство? Необходимость притока свежей жизни в эти ужасные организмы? Что ими на самом деле двигало?

– Одно из них легко могло захватить меня, – медленно сказал я. Эта тварь сформировалась из обрывков растений, но выглядела достаточно прочной. И деятельность ее и других таких же… я глотнул раз, второй, по-прежнему подавляя тошноту.