— Назад!

Ахнул выстрел, пуля отколола щепу от потолочной матицы. Горячев медленно пятился, нащупывая локтем кобуру. Та была пуста.

— Руки! Спиной ко мне! — И снова пуля колупнула стену. — Живо, сволочь! Иди вперед. Открывай подполье. Теперь садись в угол. Ну!

Когда полуживая от страху бабушка выбралась из подпола, Катя приказала Горячеву выложить на стол спички и лезть вниз. С трудом надвинула на крышку пятиведерную бочку с водой, сказала: «Теперь все» — и рухнула на кровать.

До рассвета было еще неблизко. Лошадь, покрытая белой изморозью замерзшей пены, хотя и пофыркивала устало, но бежала ходко. В розвальнях на груде туго набитых мешков полулежал Маркел Зырянов. Он был изрядно пьян, бестолково дергал вожжи, покрикивал без нужды на коня и выборматывал то, что роилось в затуманенной хмелем голове:

— Таперича мы — власть… Хочу казню, хочу милую. Могу в подвал под замок, не то в Яровскую тюрьму тяте в руки. Али Пашке шепну, и без всякого суда… втихаря… Скоро с Онуфрием разочтемся. Сказывал Пашка… Ха-ха!.. Окрутил Маркел всех. И в стары-то времена не думал волостью править. А тут — председатель!.. Под красным знаменем и с печатью… Умора!.. А ить это иш-шо цветочки, ягодки опосля. Продырявим думалки Карасулину, Ромке, Пашкиной комсомолочке… Сохнет по ей стервец. Жамкнул бы иде-нибудь, сдернул охотку…

Тут Маркел, видно, задремал, залопотал что-то совершенно бессвязное, потом и вовсе смолк, только носом посвистывал.

За какой-то месяц вознесло Маркела Зырянова, раздуло — не подступись… Вся волость перед ним шапку ломает. Разве что поп Флегонт по-прежнему смотрит с небрежением, разговаривает свысока, но и до него дотянется Маркел. Длинны стали у него руки. Слепой отец палачом при самом Горячеве состоит. Про Пашку и говорить нечего — на днях сделали командиром первого карательного отряда. Вовсе осатанел молодой Зырянов. Рыскает со своим отрядом по деревням, вынюхивает, высматривает. Суд у него короткий, расправа скорая и лютая. И в полках распоряжается Пашка как на своем подворье. Не любо это многим, да молчат: страшатся. Только в карасулинском полку Пашка никого пока не трогает. Кусает взглядом, а руки на привязи держит. Боится Онуфрия Лукича. Боится и люто ненавидит. Копит злобу зыряновский род, настораживает петлю, чтоб захлестнуть ее на шее Онуфрия. Чуть зевнет — и крышка… Никогда не простит Маркел Карасулину вывихнутой руки и того, как слово ему поперек боялся сказать, когда был Онуфрий большевистским секретарем. Исподтишка, но неустанно копает Маркел яму заклятому врагу. И выроет!..

Ворота околицы оказались закрытыми. Лошадь остановилась, и Маркел тут же очнулся. Нехотя выбрался из розвален, путаясь в полах тулупа, протопал до ворот. Въехал в улицу. Хмель помаленьку выходил, и мысли становились трезвее.

Нет, не так уж он прост, Маркел Зырянов, все понимает. Понимает, а — не боится. Чего зазря гадать, как там в будущем повернется, кто сверху окажется. Покуда наш верх — греби к себе, хватай и тяни что на глаза попало. Бог даст, еще подфартит овчинному воинству. На тот случай готово гнездо в Яровске. А не подфартит — тоже не пропадем. И про черный день добрая заначка имеется.

Он уже подъезжал к своему дому, как вдруг кольнуло под ребро давнее потаенное желание. Не раз тревожило оно Маркела, заглядывало во сны, делаясь все неотвязней. Вошло в него как острога и не вытащить. Трезвый Маркел хоть и с натугой, но отгонял желание, пьяному сделать это было куда трудней, выручали лишь обстоятельства. Теперь же все сложилось как нельзя лучше: и ночка темна, и голова хмельна. Да и хмельна по-легкому, на остатних парах — в самый раз. И, мысленно отмахнувшись от всех препон и сомнений, Маркел погнал коня мимо своего дома и с ходу подвернул к воротам Глазычевых. Оставил тулуп в санях, не по годам легко взбежал на высокое крыльцо, застучал негромко в дверь.

Чутко спала Маремьяна с тех пор, как проводила Прохора в карасулинский полк. От лошадиного фырканья пробудилась, прислушалась, уловила торопливые шаги к крыльцу. Босиком, в одной рубашке выскользнула в сени, подбежала к дверям, нашарила липнувший к рукам железный крюк, спросила:

— Проша, ты?

— Отворяй, отворяй, — послышался хрипловатый, незнакомый голос.

Маремьяна отняла руку от крючка.

— Кто тут?

— Чего переполошилась? — Узнала голос Маркела. — Не бойсь. не съем. Передам только письмецо от Прохора. Вчерась гостевал в ихнем полку, просил непременно повидать тебя и письмо, значит…

— Погоди. Оденусь.

Метнулась в горницу. Торопливо накинула платье, надела шубейку, сунула ноги в теплые валенки, отворила дверь нежданному гостю.

Маркел постоял у порога, пожмурился на свет, скинул рукавицы, шагнул к женщине.

— Здравствуй, красавица. Чего ты на меня, ровно на диво какое, пялишься? Ставь-ка самовар, гостинцев тебе привез. Чайком побалуемся.

— Где письмо? — неприязненно спросила Маремьяна пересохшим вдруг ртом.

— Всему свой черед. Наперед угости, уважь меня. — Маркел стал расстегивать полушубок.

— Давай письмо и дуй к своей бабе, она угостит и уважит.

— Ишь ты как! — сразу вызверился Маркел и голосом и взглядом. — С председателем губчека, поди, поласковей была. Думаешь, не знаем? За такое надо бы тебя на площади принародно выдрать, а то и вовсе сказнить, как изменщицу. Так что не забывайся.

— Ты бы всех сказнил, руки коротки, да к зубы, поди, повыкрошились.

— Я с тобой не шутю, — промерзшим железом заскрипел голос Маркела. — Велено заарестовать тебя и отправить в Яровск.

Маремьяна сделала испуганное лицо, прижала руки к груди, попятилась. Маркел клюнул на приманку и сразу переменил тон.

— Можно, конечно, и не посылать тебя. Все в наших руках.

— Так ты уж сделай милость…

Маркел петухом прошелся по комнатке, крутнулся перед женщиной.

— Шубейку-то скидывай. Ты без одежы-то мне милей. Улестишь меня, ублажишь, а уж я тебе…

Маремьяна, вскинув голову, подалась высокой грудью вперед, зазвенела насмешливым, злым голосом на весь дом:

— Это тебя-то улестить, тебя ублажить? Опомнись! Иль вовсе очумел от самогонки. Глянь на себя. Кто ты есть? Кобель приблудный! Гриб трухлявый. Думаешь, на председательский стул вскарабкался, так теперь все бабы твои? А вот этого не хошь? — И, круто повернувшись спиной к Марке- лу, заголила подол, звонко шлепнула ладошкой по голому заду.

— Ты это ково мне показываешь? — затрясся от ярости Маркел. — Ты своему полюбовнику кажи либо придурку мужу. Да я тебя… Заявится Пашка, он тебя как Емельяниху…

Маркел не приметил, как в руках Маремьяны оказалась кочерга, и не успел увернуться от удара. Не будь на голове шапки, лежать бы ему с пробитой башкой. Единственная на все село бобровая шапка слетела к ногам, а кочерга снова устремилась к голове Маркела. Еле успел крутнуться, железяка полоснула вдоль хребта.

До самых саней неслась за незваным гостем Маремьяна и, тюка он разворачивал коня, успела еще раз дотянуться кочергой. Испуганная лошадь с места взяла в мах и понесла, а вслед что-то выкрикивала, и хохотала, и бранилась взбешенная Маремьяна…

— В малухе барахлишко, — бросил жене Маркел. — Постирай, приготовь. Поеду в Яровск — заберу. Спать на печи буду.

И больше ни полслова. От ужина отказался. Проворно разделся, вскочил на печь, затих.

Жена поворочалась в кровати, бесшумно оделась и пошла в малуху. Засветила фонарь, склонилась над привезенными мужем мешками. Опять рубашки, гимнастерки, брюки, пиджаки. Мятые, выцветшие от поту, с оторванными пуговицами, многие с темными пятнами крови. С тех пор как Пашка принес емельяновские пожитки, она перестирала не одну пару чужого белья. Поначалу пятна крови отпугивали, боялась притронуться к ним, дрожала. Потом попривыкла. И сейчас спокойно перебирая одежду, думала: «Пашка поснимал с убитых иль свекра одарили. Лютует старик. Чистый зверь. И муж с сыном недалеко ушли… Господи, пронеси, сохрани и помилуй. Скорей бы уж кончилось это…»