Толпа людей в белых и синих защитных костюмах окружала маленькую детскую кровать, создавая вокруг нее плотное кольцо.

Кобрук — в помятом, явно наспех накинутом халате поверх домашнего шелкового платья.

Ее обычно идеальная прическа была растрепана, на лице ни грамма макияжа, а в глазах — едва сдерживаемая, холодная паника. Первый раз я видел ее такой растерянной, уязвимой.

Киселев стоял рядом — тоже явно поднятый по тревоге… И дежурный реаниматолог Петренко — молодой парень. Бледный как смерть. Его руки, державшие планшет с историей болезни, мелко, непрерывно дрожали, на лбу под защитной шапочкой блестела испарина.

Он паниковал.

Это был плохой, очень плохой знак — паникующий лекарь в реанимации опаснее любой, самой смертельной болезни.

Две медсестры суетились вокруг капельниц, постоянно путаясь в трубках. Анестезиолог Вашин Василий Васильевич — толстый, одышливый мужчина — отчаянно качал мешок Амбу, вручную вентилируя легкие ребенка. С каждым сильным нажатием его лицо становилось все более багровым.

А на кровати…

Он такой маленький.

Это было не живое дитя, а маленькое, синюшное, почти безжизненное тельце, опутанное проводами и трубками.

Его кожа приобрела страшный, темно-фиолетовый оттенок, цвет перезрелого баклажана — выраженный, тотальный цианоз. Губы были почти черными. Веки полуоткрыты, но зрачки закатились, виднелись только пугающие белки.

Его маленькая грудная клетка едва-едва поднималась, несмотря на все отчаянные усилия анестезиолога.

Это было уже не дыхание. Это была агония. Организм делал последние, судорожные попытки зацепиться за уходящую жизнь.

Монитор витальных функций истошно, непрерывно пищал, показывая цифры прямиком из кошмара любого реаниматолога:

Сатурация кислорода (SpO2): 68% (при норме выше 95%)

Частота сердечных сокращений (ЧСС): 186 ударов в минуту (критическая тахикардия компенсации)

Артериальное давление (АД): 70/40 мм рт.ст. (шок!)

Температура тела: 40.3°C (гиперпирексия)

Частота дыхательных движений (ЧДД): 48 в минуту (запредельное тахипноэ)

Все системы организма были на самом пределе.

Сердце работало на износ, пытаясь прокачать густую, лишенную кислорода кровь.

Мозг отчаянно сигнализировал о нехватке воздуха, заставляя дыхательные мышцы сокращаться с бешеной скоростью.

Организм выжимал из себя самые последние резервы. Еще минут десять, максимум пятнадцать такого состояния — и начнется необратимое, тотальное повреждение коры головного мозга.

Потом — точка невозврата.

— Разумовский! — Кобрук резко повернулась ко мне, ее обычно холодные серые глаза были полны отчаяния. — Слава богу! Мы не знаем, что делать! Ничего не помогает!

Первый раз я видел, чтобы наша «железная леди» публично признавалась в собственном бессилии. Обычно она скорее умрет, чем покажет свою слабость.

Петренко выпалил единой, сплошной скороговоркой, захлебываясь словами:

— Картина тяжелой «стекляшки» с молниеносным течением! Поступил тридцать пять минут назад! Сразу интубировали! Аппарат ИВЛ на самых жестких, максимальных параметрах! PEEP — пятнадцать сантиметров водного столба! FiO2 — сто процентов! Но легкие не раскрываются! Комплайнс практически нулевой, аппарат пищит об обструкции! Мы попробовали ввести эндотрахеально сурфактант — Куросурф, двести миллиграмм на килограмм веса — никакого, абсолютно никакого эффекта! Гормоны — преднизолон сто двадцать миллиграммов внутривенно — тоже без малейшего результата!

Говорит как робот, выдает заученные фразы из протокола. Это признак паники — мозг отключает творческое мышление и переключается на автопилот, человек просто делает то, чему его учили, но совершенно не думает.

— Все отойдите, — скомандовал я, протискиваясь к кровати. — Дайте осмотреть.

Толпа тут же расступилась, давая мне дорогу.

Я положил ладонь на маленькую, вздымающуюся в бешеном ритме грудную клетку. Кожа горячая, сухая, как раскаленная печка — лихорадка зашкаливала.

Под моей ладонью я чувствовал отчаянные, неритмичные, почти птичьи удары крошечного сердца — оно уже срывалось в галоп, работая на самом пределе своих возможностей.

Дыхание было поверхностным, свистящим. Даже без стетоскопа в легких были слышны влажные, булькающие хрипы — верный признак того, что ребенок буквально тонет в собственной воспалительной жидкости.

Так. Нужна полная картина. И очень, очень быстро.

— Фырк, — мысленно позвал я. — Экстренная, тотальная диагностика. Ныряй внутрь. Мне нужно знать все — легкие, сердце, мозг, почки. Полный отчет по всем системам. У нас есть от силы минут пять, не больше.

— Понял, шеф! — Фырк спрыгнул с моего плеча и буквально нырнул в грудь ребенка. — Провожу глубокую разведку

Параллельно с Фырком я активировал свой собственный Сонар, направив его на полную.

Поток чистой Искры хлынул через мои ладони, превращаясь в невидимый, всепроникающий сканирующий луч. Мой дар пронзил маленькое, агонизирующее тело насквозь, считывая информацию с каждой клетки, каждого капилляра, каждого органа.

Температурная карта — гигантские, полыхающие очаги воспаления были везде, но особенно ярко горели легкие и сердце.

Карта плотности тканей — легкие были плотными, почти твердыми, как камень, полностью консолидированными, без малейшего просвета.

Карта кровотока — он был критически замедлен, вязкость крови повышена, эритроциты слипались в уродливые "монетные столбики'.

Карта оксигенации — катастрофически низкая, все ткани тела буквально кричали, задыхались от кислородного голодания.

— Двуногий! — голос Фырка взорвался в моей голове, полный неподдельного ужаса. — Это жопа! Ты уж прости за мой французский, но другого, более точного слова здесь просто нет!

— Докладывай. Конкретно, по пунктам.

— Легкие! Они… они не просто отекли, как при обычной пневмонии! Альвеолы, эти твои воздушные мешочки, полностью забиты какой-то густой, желеобразной массой! Как застывший холодец! Или как силиконовый герметик! Эта дрянь намертво заполнила все воздушные пространства! Кислород просто физически не может пройти через этот барьер! Это не обычный отек легких!

Желеобразная масса в альвеолах? Это совершенно не типично для классического ОРДС. Больше похоже на массивную, неконтролируемую экссудацию фибрина или… какой-то белковый гель? Продукт абсолютно извращенной, безумной иммунной реакции?

— Что с сердцем?

— Сердце тоже в полном аду! Миокард, весь воспаленный, отечный! Он выглядит как губка, насквозь пропитанная водой! Сократимость упала процентов на семьдесят, если не больше! Оно еле-еле качает! И… о, черт… Двуногий, я вижу микротромбы! Сотни, тысячи микротромбов! Все мелкие сосуды сердца, коронарные артериолы, забиваются на глазах! Это же ДВС-синдром начинается!

Миокардит в сочетании с ДВС. Диссеминированное внутрисосудистое свертывание — состояние, при котором кровь начинает сворачиваться прямо внутри сосудов по всему телу. Абсолютно смертельное осложнение. У нас еще меньше времени, чем я думал.

— Мозг?

— Мозг пока держится, но на самом, самом пределе! Нейроны начинают массово погибать от гипоксии! Я уже вижу десятки мелких, точечных микроинсультов в коре! Если не восстановить нормальную оксигенацию в ближайшие пять-десять минут — будут тотальные, необратимые повреждения! Он останется 'овощем"!

— Почки? Печень?

— Почки уже практически отказали! Фильтрация на нуле, мочи в мочевом пузыре нет уже больше часа! Печень увеличена в два раза, вся воспалена! Селезенка тоже! Это полиорганная недостаточность, шеф! Все системы организма рушатся одновременно, как домино!

Я медленно выпрямился. В голове, за какие-то доли секунды, выстроилась полная, ужасающая, но кристально ясная картина.

Гипертоксическая форма «стекляшки». Но не простая.

Это не вирус убивал его напрямую. Это был классический цитокиновый шторм — его собственная иммунная система сошла с ума и с яростью берсерка атаковала собственный организм.