Интерлейкины, фактор некроза опухоли, десятки других медиаторов воспаления — все это было выброшено в кровь одновременно, в чудовищных, несовместимых с жизнью концентрациях.

Результат — тотальное, саморазрушительное поражение всех органов.

Легкие забиты этим странным побочным продуктом этой гиперреакции.

Обычная искусственная вентиляция здесь абсолютно бесполезна — никакого давления не хватит, чтобы продавить эту вязкую, клейкую массу. Сурфактант тоже не поможет — он работает с поверхностным натяжением жидкости в альвеолах, а тут — тотальная механическая обструкция.

Сердце поражено тяжелейшим токсическим миокардитом. Его насосная функция критически снижена. Инотропная поддержка, вроде адреналина или дофамина, может помочь, но очень ненадолго — измученная, воспаленная сердечная мышца просто не способна нормально сокращаться, сколько ее ни подстегивай.

А ДВС-синдром — это вообще катастрофа в катастрофе. Все факторы свертывания крови расходуются на образование этих бесполезных, закупоривающих сосуды микротромбов.

Стандартная терапия, прописанная во всех протоколах, здесь была абсолютно бессильна. Она не успевала за скоростью, с которой болезнь пожирала его изнутри.

Очень скоро начнется вторая, самая страшная фаза. Его кровь, перенасыщенная продуктами воспаления, превратится в воду — она просто перестанет сворачиваться. Он начнет кровоточить отовсюду: из носа, из десен, из мест уколов. Любой сосуд в его мозгу или животе может лопнуть в любую секунду.

Можно, конечно, пойти на отчаянные меры. Влить в него за раз чудовищную дозу гормонов в надежде «оглушить» его взбесившийся иммунитет. Или попытаться «промыть» всю его кровь, прогнав ее через сложнейшие фильтры. Но это все — полумеры, паллиатив. Это как вычерпывать воду из тонущей лодки, не заделав пробоину. Пока его сердце и легкие не работают, пока они не отдыхают, этот ребенок обречен.

Нужно было что-то совершенно радикальное. Что-то, выходящее за рамки всех существующих протоколов…

И тут меня осенило.

Мысль была настолько дикой… Но другой альтернативы просто не было.

Я медленно поднял голову, обвел взглядом собравшихся вокруг кровати коллег. На их лицах, искаженных паникой и растерянностью, читалась последняя, наивная, отчаянная надежда.

Придется оправдывать ожидания. Или хотя бы попытаться.

— Ситуация критическая, — начал я, стараясь, чтобы мой голос звучал максимально спокойно, уверенно и академично. — У ребенка не просто тяжелая форма «стекляшки». Это ее вариация с развитием тотального цитокинового шторма.

— Как неконтролируемая аутоиммунная реакция? — подал голос Киселев.

— Хуже. Гораздо хуже. При классических аутоиммунных болезнях этот процесс растянут на месяцы и годы. Здесь — на считанные часы. Его легкие забиты густым белковым экссудатом, который полностью блокирует газообмен — поэтому ИВЛ бесполезна. Сердце поражено острым токсическим миокардитом — оно едва способно качать кровь. И, что самое страшное, начинается ДВС-синдром — кровь сворачивается прямо в мелких сосудах. Это полиорганная недостаточность в терминальной стадии.

— И что делать? — голос Кобрук дрогнул, в нем больше не было привычных стальных ноток. — Что мы можем сделать?

Я сделал глубокий вдох, собираясь с духом.

— При стандартной терапии этот ребенок умрет в течение ближайших пятнадцати, максимум двадцати минут. Это медицинский факт. Но есть один вариант. Безумный, запредельно рискованный, но, боюсь, единственный. И это — ЭКМО.

Тишина. Гробовая тишина, в которой был слышен только истошный писк мониторов и бульканье аппарата ИВЛ. А потом все заговорили разом, и это было похоже на взрыв.

— ЭКМО⁈ — Киселев побледнел как полотно. — Разумовский, вы в своем уме⁈ Ребенку⁈ Шестилетнему ребенку⁈

— Вы с ума сошли! — Петренко инстинктивно попятился от кровати. — Это же… это же глубоко экспериментальная процедура! У нас в Империи даже утвержденного протокола для педиатрической ЭКМО не существует!

— Это нелицензированное применение высокотехнологичной магической помощи! — Кобрук схватилась за голову, ее лицо исказилось от ужаса. — Если что-то пойдет не так, Гильдия целителей нас не просто лишит лицензий — нас всех уничтожит! Это будет конец карьеры для каждого из присутствующих!

Предсказуемая реакция. Страх перед ответственностью гораздо сильнее инстинктивного желания спасти жизнь. Эта проклятая медицинская система, построенная на протоколах и страхе наказания, превращает лекарей в трусов, боящихся сделать хотя бы один шаг в сторону от утвержденной, безопасной инструкции.

— У вас есть альтернативы? — я обвел их холодным, тяжелым взглядом, на секунду фиксируя зрительный контакт с каждым. — Давайте говорить начистоту. Если мы продолжим вашу стандартную, протокольную терапию — через сколько он умрет? Петренко?

Молодой реаниматолог сглотнул, его кадык дернулся.

— При такой динамике… и отсутствии ответа на терапию… пятнадцать, максимум двадцать минут. В этом Илья прав.

— Киселев? Ваш прогноз?

— Я согласен. Может, протянет чуть больше — детский организм иногда удивляет своей живучестью. Но не более получаса.

— Анна Витальевна?

Она на секунду закрыла глаза, ее ресницы дрогнули.

— Он умирает, — прошептала она. — Прямо сейчас, на наших глазах.

— Именно, — жестко кивнул я. — Так что выбор у нас до смешного простой. Мы можем стоять здесь и смотреть, как он медленно умирает, при этом безукоризненно соблюдая все протоколы и инструкции. И наши карьеры будут в полной безопасности. Или мы можем попытаться его спасти, грубо нарушив все мыслимые и немыслимые правила.

Я сделал паузу, а потом нанес последний, самый жестокий и грязный удар.

— И еще одно. Это сын Игоря Степановича Шаповалова. Начальника нашей хирургии. Мастера-целителя. Человека, который прямо сейчас, в эту самую минуту, находится во Владимире и оперирует других детей, потому что его врачебный долг не позволил ему бросить своих пациентов даже ради собственного ребенка. А теперь представьте: вы готовы через час позвонить ему и сказать: «Извините, Игорь Степанович, ваш сын умер. Мы, конечно, могли бы попытаться его спасти, но, знаете ли, очень побоялись нарушить инструкцию»?

Прямое давление на чувство вины и животный страх перед начальством. Но чертовски эффективно. Иногда людей нужно хорошенько пнуть, чтобы они, наконец, начали действовать.

Кобрук побледнела еще сильнее. Киселев нервно сжал кулаки. Все присутствующие прекрасно понимали — если ребенок умрет, а они даже не попытаются сделать все возможное и невозможное…

Шаповалов их уничтожит. Не физически, конечно. Но они не могли так подставить коллегу.

— К тому же, — добавил я, намеренно смягчая тон, чтобы дать им соломинку, за которую можно было ухватиться, — формально мы не нарушаем закон. Процедура ЭКМО как метод лечения в Империи разрешена. Да, утвержденного педиатрического протокола не существует. Но не существует и прямого, официального запрета на ее применение у детей. Это, так сказать, серая юридическая зона. А в экстренной, жизнеугрожающей ситуации лекарь имеет полное право принимать нестандартные решения, исходя из высших интересов пациента.

Юридическая казуистика, конечно. На самом деле мы ходим по очень тонкому, острому лезвию. Но им сейчас была нужна эта иллюзия законности, чтобы оправдать свой страх.

Кобрук провела рукой по лицу, размазывая остатки вчерашней туши.

— Черт… Черт возьми… Шаповалов меня действительно убьет, если мы даже не попробуем… Ладно! — она резко выпрямилась, ее глаза снова обрели привычный стальной блеск. — Действуйте, Разумовский! Вся ответственность на вас! Я подпишу любые бумаги задним числом!

Умница. «Железная леди» вернулась. Она прикроет меня административно, если вдруг что-то пойдет не так.

— Отлично! — я резко повернулся к застывшей в оцепенении команде, мгновенно переключаясь в режим полевого командира. — Так! Слушать всем! У нас есть от силы десять минут на подготовку! Каждая секунда на счету! РАБОТАЕМ.