— Э-э… Нет, Тони.

— Я знал, что он тоже там был, этот гад, ее убийца. И я поклялся, что отомщу. Что я ему покажу. Всем им покажу. Именно в тот день я решил: что бы ни произошло, я закончу не так, как он. Или она. Тремя строчками. А отпущение грехов не нужно ни мне, ни тому гаду, все равно оба будем гореть в аду. И лучше уж гореть, чем делить рай с таким Богом. — Он понизил голос: — Никто, никто не сможет стать у меня на пути. Теперь понимаешь?

— Да, — улыбнулась Лене. — И ты это заслужил, Тони. Все заслужил. Ты столько работал!

— Я рад, что ты так хорошо все понимаешь, дорогая. Потому что я рассказал тебе еще не все. Ты готова?

— Да, — сказала Лене и сложила руки. И она тоже пусть знает, та, что сидит там, дома, и завидует, одинокая и озлобленная, не позволявшая родной дочери изведать любовь.

— Все было в моей власти, — сказал Тони, и Лене почувствовала его руку у себя на колене. — Ты, деньги твоего отца, мой проект. Я думал, что ничто не может этому помешать. Пока не трахнул ту похотливую сучку в Ховассхютте. Я даже не помнил, как ее зовут, пока она не написала мне, что беременна и хочет денег. Она встала у меня на пути, Лене. Я все тщательно подготовил. Закрыл все в машине полиэтиленом. Взял с собой пустую открытку из Конго, которая у меня дома завалялась, заставил ее написать текст, объяснявший ее исчезновение. А потом воткнул нож ей в горло. Звук крови, капающей на полиэтилен, Лене… это что-то особенное.

Словно ледяная сосулька пробила ей череп. Лене зажмурилась:

— Ты… ты… ее убил? Женщину… с которой… переспал там, в горах?

— Либидо у меня сильнее, чем у тебя, Лене. Раз ты не хочешь делать то, о чем я прошу, приходится использовать других.

— Но ты… ты хотел, чтобы я… — Она давилась слезами. — Это же противоестественно!

Тони коротко хохотнул:

— А вот она ничего не имела против, Лене. Да и Юлиана тоже. Хотя ей я хорошо заплатил.

— Юлиана? Ты о чем, Тони? Тони? — Лене, будто слепая, шарила перед собой руками.

— Шлюха из Лейпцига, с которой я регулярно встречался. За деньги она делает все, что угодно. Делала.

Лене заливалась слезами. Он говорил совершенно спокойно, и от этого казалось, что все происходит во сне.

— Скажи… что все это неправда, Тони. Пожалуйста, прекрати.

— Молчи. Я получил новое письмо. С фотографией. Представляешь, каково мне было увидеть на фотографии Аделе — в моей машине и с ножом в горле? Письмо было подписано Боргни Стем-Мюре. Она требовала денег, угрожая заявить на меня в полицию и обвинить в убийстве Аделе Ветлесен. Я понял, что нужно ее убрать. Но мне понадобилось алиби на случай, если в полиции догадаются связать меня с Боргни и попыткой шантажа. Вообще-то я думал отправить открытку, написанную Аделе, когда в следующий раз буду в Африке, но теперь мне в голову пришло кое-что получше. Я связался с Юлианой и послал ее в Гому. Она полетела туда под именем Аделе, отправила открытку из Кигали, заехала к ван Боорсту и купила у него яблоко, которым я собирался угостить Боргни. Когда Юлиана вернулась, мы с ней встретились в Лейпциге. И я позволил ей стать первой, вкусившей яблочко. — Тони хохотнул. — Бедняжка думала, это моя новая сексуальная причуда.

— И ты… ее ты тоже убил?

— Да. А потом Боргни. Я поехал за ней. Она как раз открывала ворота своего дома, когда я подкрался к ней с ножом. Привел ее в подвал, где все подготовил заранее. Навесной замок. Яблоко. Я воткнул ей в шею шприц с кетаномином, а потом уехал в Шиен, на встречу с инвесторами, чтобы они стали моими свидетелями. Алиби. Я знал, что, пока я смакую белое вино, Боргни сделает за меня всю работу. В конце концов они всегда дергают за шнурок. Потом вернулся, вошел в подвал, забрал навесной замок, на который запирал Боргни, вынул у нее изо рта яблоко и поехал домой. К тебе. Мы занимались любовью. Ты еще притворилась, что кончила. Помнишь?

Лене покачала головой, она не в силах была выговорить ни слова.

— Закрой глаза, я сказал.

Она почувствовала, как он провел пальцами по ее лбу и, будто агент похоронного бюро, опустил ей веки. Услышала его голос, говоривший нараспев, словно он беседовал сам с собой:

— Ему нравилось меня бить. Теперь я его понимаю. Ощущение власти, которое испытываешь, причиняя боль, видя, как другой человек уступает, как воля твоя осуществляется и на земле, как на небе.

Она ощущала его запах, и еще запах женщины. А потом прямо у нее под ухом вновь зазвучал его голос:

— Пока я их убивал, что-то произошло. Как будто их кровь пролилась на зернышко, которое дремало во мне все это время. Наконец-то я понял, что видел тогда во взгляде отца. И узнал. Точно так же, как он видел во мне себя, я узнавал его, когда смотрелся в зеркало. Мне нравилась власть. И чужое бессилие. Мне нравилась игра, риск, пропасти и вершины. Когда стоишь на вершине, головой в облаках, и внемлешь ангельскому хору, то тебе для полноты ощущения непременно нужно слышать, как под ногами у тебя шипит адское пламя. Мой отец это знал. А теперь и я знаю.

Красные пятна заплясали у Лене под закрытыми веками.

— Я и сам не представлял, как сильно я его ненавидел. Но как-то раз, через пару лет после моего бегства из дома, я стоял с девушкой на опушке леса, неподалеку от клуба, где были танцы. Вдруг на меня накинулся один парень. Я видел, у него в глазах пылает ненависть. И тут мне почудился отец, идущий с лопатой наперевес на нас с мамой. Я отрезал тому парню язык. Меня схватили и осудили. Так я понял, что делает с человеком тюрьма. И почему отец и словом не обмолвился о том, как тянул свой срок. Мне и дали-то не так много. И все равно я чуть не сошел с ума. Там-то, в тюрьме, я и понял, что мне делать. Я обязан был упечь его в тюрьму за убийство матери. Не убивать, а замуровать в тюрьме, похоронить заживо. Но для этого мне нужны были доказательства — останки матери. Чтобы их найти, я построил хижину там, высоко в горах, подальше от людей. Чтобы нечаянно не встретить кого-нибудь, кто узнал бы мальчишку, сгинувшего в пятнадцать лет. Каждый год я километр за километром обшаривал плоскогорье. Едва сходил снег, как я брался за дело, работал в основном по ночам, когда в горах никого нет, прочесывал обрывы и места оползней. Иной раз ночевал в туристических хижинах, все равно туда заглядывали лишь случайные туристы. Но кто-то из местных все-таки меня заприметил, поползли слухи о призраке сына Утму. — Тони душил смех. Лене открыла глаза, но Тони этого не заметил, он изучал мундштук, который как раз вынул из кармана халата. Она поспешила снова закрыть глаза.

— После того как я убил Боргни, пришло письмо, подписанное Шарлоттой. В нем говорилось, что прошлое послание прислала она. Я понял, что стал участником какой-то игры. Как знать, не было ли и это письмо блефом, ведь отправить его мог кто угодно из тех, кто провел ту ночь в Ховассхютте? Я поехал в горы, чтобы проверить по гостевой книге, но та страница была вырвана. Тогда я убил Шарлотту. И стал ждать нового письма. Оно пришло. И я убил Марит. А потом Элиаса. Потом прочитал в газете, что всех, кто оказался в Ховассхютте в ту ночь, просят дать о себе знать. Понятно, о том, что я там был, в полиции не знали, но я рассчитывал выпытать у полицейских, кто там был еще. Кто идет по моему следу. Кого мне предстоит убить. И я обратился к тому, кто, как я думал, знает больше всех. К этому сыскарю, Харри Холе. Попытался расспросить его о других постояльцах. Без особого успеха. Вместо этого появился Микаэль Бельман из КРИПОС и арестовал меня. Он рассказал, что кто-то звонил Элиасу Скугу с моего телефона. И тут меня осенило. Дело не в деньгах, просто кто-то пытается меня подставить. И отправить в тюрьму. Но кто способен хладнокровно наблюдать, как убивают людей, только чтобы продолжать этот… этот крестовый поход против меня? Кто может ненавидеть меня до такой степени? И тут пришло последнее письмо. На этот раз он не написал, кто он такой, сообщил лишь, что был в ту ночь в Ховассхютте, незримый, как призрак. И что я его даже слишком хорошо знаю. И что он придет за мной. Тогда я понял. Он таки нашел меня. Отец.