Нет никакого выхода, нет. Только она сама и эта безумная боль, и голова вот-вот взорвется.

«Не трогай шнур».

А может быть, надо потянуть за него, и шипы уберутся назад в шарик, и боль уйдет?

Мысли двигались по кругу. Сколько она уже здесь? Два часа? Восемь часов? Двадцать минут?

Если бы все было так просто — потянуть за шнур, — почему же она этого до сих пор не сделала? Только потому, что тот человек, совершенно явно сумасшедший, ей запретил? Может, это элемент игры, чтобы обманом заставить ее терпеть эту совершенно ненужную боль? Или же смысл игры заключался в том, чтобы она, несмотря на предупреждение, как раз и дернула бы за шнур, чтобы… чтобы произошло что-то ужасное. А что может произойти? Что это за шарик?

Да, это была игра, чудовищная игра. Потому что деваться некуда. Боль становилась все невыносимее, горло распухло, она вот-вот задохнется.

Она снова попыталась закричать, но крика не получилось, только какой-то всхлип, и она моргала и моргала, но слез не было.

Пальцы нащупали шнур, свисавший изо рта. Осторожно потянули.

Она, разумеется, сожалела обо всем, чего не успела сделать. Но если бы ее по какому-то недоразумению вдруг переместили в какое-то совсем другое место, не важно куда, она согласилась бы на что угодно. Она просто хотела жить. Какой угодно жизнью. Вот и все.

Она дернула за шнур.

Из шипов выскочили иглы. По семь сантиметров каждая. Четыре прошили ее щеки, две вонзились в гайморовы полости, две прошли в нос, две пронзили подбородок. Одна проткнула насквозь пищевод, а еще одна — правое глазное яблоко. Две иголки прошли через заднее нёбо и достигли мозга. Но непосредственной причиной смерти стало не это. Из-за металлического шарика она не могла выплюнуть кровь, хлынувшую из ран прямо в рот. Вместо этого кровь устремилась в гортань и дальше, в легкие. Из-за этого кислород перестал поступать в кровь, что, в свою очередь, вызвало остановку сердца и то, что судебный медик в своем отчете назвал церебральной гипоксией, то есть нехваткой кислорода в мозгу. Иными словами, Боргни Стем-Мюре утонула.

18 декабря

Дни стали короче. На улице еще светло, но здесь, в моей монтажной, вечная темнота. В ярком свете настольной лампы люди глядят с фотографий на стене раздражающе радостно, будто ни о чем не догадываются. Они полны ожиданий, точно даже не сомневаются, что впереди у них долгая жизнь, раскинувшаяся во все стороны спокойная гладь времени. Я их вырезал из газеты, убрав выжимающие слезу рассказы о семье в шоке и выкинув леденящие кровь описания найденного трупа. Оставил только непременную фотографию, отданную настырному журналисту родственником или другом, — снимок, сделанный в счастливый миг, когда она улыбалась, словно была бессмертной.

Полиции известно немного. Пока. Но скоро работенки у нее прибавится.

Что это такое, где оно сидит, — то, что превращает человека в убийцу? Это что-то врожденное, заложенное в некоем гене, наследственная предрасположенность, которая у кого-то есть, а у кого-то нет? Или же оно возникает в силу необходимости, развиваясь по мере углубления контактов с миром, — некая стратегия выживания, спасающая жизнь болезнь, рациональное безумие? Потому что если телесная болезнь — это обстрел, лихорадочный огонь, то безумие — это вынужденное отступление в укрытие.

Лично я считаю, что способность убивать изначально присуща каждому здоровому человеку. Наше существование — это битва за блага, и тот, кто не может убить ближнего своего, не имеет права на существование. Убить, что ни говори, означает всего лишь приблизить неизбежное. Смерть ни для кого не делает исключений, что хорошо, поскольку жизнь есть боль и страдание.

В этом смысле всякое убийство — акт милосердия. Просто этого не понимаешь, пока тебя греет солнце, вода, журча, приближается к губам, и ты чувствуешь идиотскую жажду жить с каждым ударом сердца и готов заплатить за одно мгновение всем тем, чего добился в течение жизни: достоинством, положением, принципами. Именно тогда надо решительно вмешаться, не обращая внимания на этот сбивающий с толку, слепящий свет. Помочь оказаться в холодной, преображающей темноте. И почувствовать холодную суть. Истину. Ибо именно ее я искал. Именно ее я нашел. То, что делает человека убийцей.

А как же моя собственная жизнь, неужели я тоже думаю, что она — бесконечная морская гладь?

Вовсе нет. Вскоре и я окажусь на свалке смерти, вместе с исполнителями других ролей в этой пьеске. Но как бы ни разложился мой труп, хоть даже до самого скелета, у него на губах все равно будет играть улыбка. Именно ради этого я сейчас живу, это единственное оправдание моего существования, моя возможность очиститься, освободиться от позора.

Но это только начало. А сейчас я выключаю лампу и выхожу на дневной свет. Хотя день и короток.

Дождь закончился не сразу. И не закончился потом. Он вообще не кончался. Было тепло и мокро, и так неделя за неделей. Земля напиталась водой, евро-дороги разваливались, перелетные птицы не улетели на юг, а в новостях показывали о насекомых, которые так далеко на севере раньше никогда не встречались. Календарь утверждал, что наступила зима, но земля в Осло не только не побелела, она еще даже коричневой не стала. Газоны были зелеными и манили к себе, как спортивные площадки с искусственным покрытием в Согне, где отчаявшиеся физкультурники уже начинали понемногу бегать трусцой в своих лыжных костюмах от Бьёрна Дэли, [2]так и не дождавшись возможности пробежаться по лыжне вокруг озера Согнсванн. Туман накануне Нового года лег такой плотный, что, хотя звуки от петард и ракет, запускаемых в центре Осло, были слышны аж в Аскере, разглядеть не удавалось даже тех фейерверков, что запускались с собственного газона. Тем не менее норвежцы в тот вечер нажгли пиротехники на шестьсот крон с каждого домохозяйства, согласно данным одного потребительского опроса, который, помимо прочего, показал, что количество норвежцев, реализовавших свою мечту о белом Рождестве на белых пляжах Таиланда, за три года удвоилось. Но и в Юго-Восточной Азии погода тоже была как укуренная, угрожающие значки, которые обычно появлялись на погодной карте только в сезон тайфунов, сейчас выстроились по ранжиру в районе Китайского моря. В Гонконге, где февраль считается самым сухим месяцем, в это утро шел настоящий ливень, и по причине плохой видимости самолет, совершавший рейс 731 компании «Cathay Pacific Airlines» из Лондона, вынужден был сделать еще один круг, прежде чем зайти на посадку в аэропорту Чхеклапкок.

— И скажите спасибо, что нам не пришлось садиться на старом аэродроме, — сказал китайской внешности пассажир, обращаясь к Кайе Сульнес, вцепившейся в подлокотники с такой силой, что костяшки пальцев побелели. — Он находился прямо в городе, тогда бы мы уж точно врезались в какой-нибудь небоскреб.

Это были первые слова, которые он произнес с момента взлета двенадцать часов назад. Кайя тут же радостно отвлеклась от того факта, что между нею и землей только воздух, причем в данный момент довольно турбулентный.

— Спасибо, сэр, успокоили. Вы англичанин?

Он вздрогнул, как будто от пощечины, и Кайя поняла, что нанесла ему жуткое оскорбление, предположив, что он относится к числу бывших колонизаторов.

— Э-э-э-… вероятно, вы китаец?

Он решительно покачал головой:

— Гонконгский китаец. А вы, барышня?

Кайя Сульнес на секунду задумалась, а не ответить ли ей «хокксундская норвежка», но ограничилась «норвежкой», после чего гонконгский китаец немного поразмыслил, потом ликующе произнес «А-га!», добавил «Так вы из Скандинавии!» и в конце концов спросил, зачем она летит в Гонконг.