— Ну, это уже что-то. Желаю удачи.

— Харри…

— Я знаю еще пару-тройку, кто вполне справится с этой работенкой, шеф.

—  Тысправишься.

— Я просто развалился на куски.

Хаген вздохнул:

— Соберем.

— Beyond repair, [21]— парировал Харри.

— Ты здесь единственный, у кого есть соответствующая квалификация и опыт раскрытия серийных убийств.

— Задействуйте какого-нибудь американца.

— Ты знаешь, что толку не будет.

— Ну, тогда очень жаль.

— Жаль? Пока убиты двое, Харри. Обе — молодые женщины…

Харри сделал протестующий жест, когда Хаген открыл сумку и вытащил из нее коричневую папку.

— Я серьезно, шеф. Спасибо, что выкупили мой паспорт и вообще, но я покончил с фотографиями мертвецов и всеми этими дерьмовыми отчетами.

Хаген с обидой взглянул на Харри, но тем не менее положил папку ему на колени.

— Посмотри — это единственное, о чем я тебя прошу. И еще, не говори никому о том, что мы занимаемся этим делом.

— То есть? Почему?

— Все непросто. Не проболтайся никому, ладно?

Сидевшие впереди замолчали, и Харри стал смотреть на затылок Кайи. Поскольку «амазон» Бьёрна Холма изготовили задолго до того, как придумали термин «травма шейных позвонков при столкновении», подголовников не было. И Харри видел ее тонкую шею под собранными в пучок волосами, видел светлый пушок на шее и думал, насколько же все это уязвимо, как быстро все меняется и сколько всего может разрушиться за какие-то секунды. Что жизнь — это, собственно, и есть процесс распада, разрушение того, что изначально являлось совершенством. Важно только одно: как именно все это разрушается — внезапно или медленно. Грустная мысль. Но он не мог не думать об этом. Он думал об этом, пока они не въехали в Ибсеновский туннель, серую безликую трубку транспортного механизма, которая могла бы находиться в каком угодно городе мира. А потом он почувствовал радость. Отчаянную и безотчетную радость оттого, что он здесь. В Осло. Дома. И это чувство настолько захватило его, что на несколько секунд он даже забыл, почему вернулся.

Харри смотрел на дом 8 на улице Софиес-гате, «амазон» уже отъехал от дома и пропал из вида. Граффити на фасаде стало больше, чем когда он уезжал, но дом все еще синего цвета.

Так, он сказал, что этим делом заниматься не станет. И что у него отец в больнице, и это — единственная причина, по которой он вернулся. Правда, он не сказал им, что, если бы у него был выбор — узнать о болезни отца или нет, — он предпочел бы не узнавать. Потому что приехал не от любви к отцу. А от стыда.

Харри взглянул на два черных окна на третьем этаже — это были его окна.

Он открыл ворота и направился на задний двор. Контейнер для мусора стоял там же, где и всегда. Харри отодвинул крышку. Он пообещал Хагену посмотреть папку с материалами. Но исключительно для того, чтобы шеф сохранил лицо, ведь его паспорт обошелся отделу в кругленькую сумму. Харри положил папку под крышку контейнера, она упала вниз и лежала теперь среди лопнувших пластиковых пакетов, из которых вытекала кофейная гуща, торчали памперсы, вываливались гнилые фрукты и картофельные очистки. Он вдохнул этот запах, отметив, насколько же удивительно интернационален запах мусора.

В его двухкомнатной квартире все было по-прежнему, но что-то все-таки изменилось. Пыльно-серый отсвет, словно кто-то только что был и ушел, но пар от его дыхания все еще висит в воздухе. Харри прошел в спальню, поставил на пол сумку и вытащил неоткрытый блок сигарет. В комнате было все как всегда, серое, как кожа двухдневного трупа. Он рухнул на постель. Закрыл глаза. Услышал знакомые звуки. Как из дырявого желоба на крыше капает вода на жестяной откос под окном. Это были не те медленные, успокаивающие звуки капель с крыши, как в Гонконге, нет, здешние капли лихорадочно барабанили, сплошным потоком, как напоминание о том, что время идет, секунды мчатся, конец приближается. Вспомнился мистер Линия из итальянских мультиков-короткометражек, который неизменно падает, пробыв на экране четыре минуты, исчезает там, где у него из-под ног исчезает линия, проведенная художником-создателем.

Харри знал, что под мойкой у него есть полбутылки «Джима Бима». Знал, что он может начать в этой квартире с того, чем закончил. Черт, до чего же он был пьян уже когда садился в такси в аэропорт в тот день, полгода назад. Стоит ли удивляться, что до Манилы он так и не добрался?

А еще он мог пройти в кухню и вылить содержимое бутылки в раковину.

Он даже застонал.

Неправда, что он не понял, на кого она похожа. Он знал, на кого она похожа. Она похожа на Ракель. Они все похожи на Ракель.

— Но я боюсь, Расмус, — сказала Марит Ульсен. — Ей-богу!

— Знаю, — произнес Расмус Ульсен глуховатым приятным голосом, которым успокаивал жену на протяжении двадцати пяти лет, наполненных политическими выборами, экзаменами на права, вспышками ярости и разного рода приступами паники. — Это совершенно естественно, — продолжил он и обнял Марит. — Ты много работаешь. Так что твоя голова просто не успевает справляться с подобными мыслями.

— Подобными мыслями? — переспросила она, повернулась на диване и посмотрела на него. Она уже давно потеряла всякий интерес к фильму, который они смотрели на видео — «Love Actually». [22]— Подобные — в смысле дурацкие, ты это имел в виду?

— Важно не то, что я имел в виду, — произнес он, водя кончиками пальцев по ее телу. — Важно то…

— Важно то, что тыдумаешь, — передразнила она. — Господи, Расмус, перестань же смотреть на доктора Фила.

Он засмеялся нежным смехом:

— Я просто хочу сказать, что ты как депутат конечно же имеешь право попросить выделить тебе охрану, если чувствуешь, что тебе угрожают, и она будет таскаться за тобой повсюду. Тебе это надо?

— М-м-м, — простонала она, когда его пальцы начали поглаживать именно там, где ей нравилось больше всего, — и она знала, ему это известно. — Что значит «тебе это надо»?

— Подумай хорошенько. Что, по-твоему, из этого получится?

Марит Ульсен задумалась. Закрыла глаза и чувствовала только, как его пальцы словно бы втирают в ее тело покой и гармонию. Она встретила Расмуса, когда работала в центре занятости в Альте. Ее выбрали доверенным лицом местного профсоюза, и профсоюз норвежских госслужащих направил ее на курсы для профсоюзных работников в профсоюзную школу в Сёрмарку. Там к ней в первый же вечер подошел худощавый мужчина с живыми синими глазами под высокими залысинами. Его манера говорить напомнила ей откровения христиан-сектантов в молодежном клубе в Альте. Разница была лишь в том, что он говорил о политике. Он работал в секретариате фракции Рабочей партии, где помогал парламентским депутатам всякими практическими вещами, организовывал поездки, а бывало, и писал им тексты выступлений.

Тогда Расмус угостил ее пивом, спросил, не хочет ли она потанцевать, и после четырех танцев под все более спокойные классические мелодии, во время которых их тела сближались все больше и больше, он предложил ей пойти с ним. Он имел в виду не свою комнату, а свою партию.

Вернувшись домой, она стала ходить на партийные собрания в Альте, а по вечерам они с Расмусом вели долгие телефонные разговоры о том, чем они оба занимались и что думали в тот день. Конечно, Марит никогда не признавалась вслух, но иногда ей казалось, что это и было лучшее их время, когда они находились в двухстах милях друг от друга. Потом ей однажды позвонили из комитета по выдвижению кандидатов, включили в список, и она и не заметила, как оказалась в совете коммуны в Альте. Двумя годами позже она стала заместителем председателя организации Рабочей партии в Альте, еще через год вошла в президиум отделения партии в фюльке, а потом ей снова позвонили, в этот раз это был комитет по выдвижению кандидатур в стортинг.