- Уж с утра видна будет издали славная гора Мартр, - обещал малый, поправляя свободною рукою немало удививший Елену головной убор: нечто совершенно похожее на ночной колпак, но ярко-красного цвету. - Вас, вижу, удивляет моя шапка, сударыня. Меж тем в Париже Вы увидите подобных немало. Она называется фригийским колпаком и теперь в большой моде. Раньше моды были среди благородных, а мы, простые люди, одевались без прикрас. Теперь иное! Красная шапка - мода революционная. Вы, швейцары (Решительно не было ясным, отчего Жано определил путешественниц как гельвецианок, никто ему подобного не говорил…) люди тож свободные, но мы, не в обиду, нонче свободнее много…

Молодецки сбив кончиком хлыста слепня с лошадиного крупа, (каковой мог бы быть и получше обработан скребницею), черноглазый Жано было замолчал, но вскоре принялся напевать.

- Свободы огненный колпак,

Повсюду держит гордый шаг,

На горе вражьим ротам.

Объемля мир, его полет

Свергает цепи, свет несет

Отважным санкюлотам!

- Касатка, неужто прощелыга что непотребное поет? - встревожилась Параша, заглянув в лицо подруги.

- Вроде того, - Елена поморщилась.

Утративши вдруг интерес к пейзажам, Параша принялась озабоченно копошиться рукою в привязном кармане. Какая сушеная лягушачья лапка оттуда явится, Нелли любопытствовать не стала - себе дороже. Параша круговыми вращеньями потерла извлеченное меж ладонями, что-то нашептывая. Затянувши раз в пятый десятый куплет, малый принялся вдруг сипеть, сперва слегка, а далее больше. У каждого из трех придорожных трактиров пришлось ему последующие два часа спешиваться, чтобы освежить горло местным вином. После третьего трактира Жано стал разговаривать почти как прежде, но уж больше не пел.

До тех пор, покуда взор не смог различать очертания отдельных зданий, Париж представился сходным с бесконечною серой грядой скал. Зеленая же гора Мартр оказалась покрытою ветряными мельницами, работавшими во всю прыть, так как день выдался непокоен.

Бег коляски сделался быстрей из-за превосходной дороги. Вскоре колеса грохотали уже по мосту через Сену, во всяком случае утомленная нагромождением высоких зданий и шумом толп Елена предположила, что то была как раз Сена, а не какая-нито другая неизвестная ей река. Есть ли другие реки в Париже? Она и не помнила.

- Вот площадь Согласия, отсюда рукой подать до Британского отеля, - тоном похвальбы изрек Жано, указуя на осьмиугольную площадь, обезображенную обломками беломраморной балюстрады. Посередь нее громоздились какие-то грязные руины. - Сударыня удивится сему печальному зрелищу. Но недолго ему огорчать глаз! Скоро здесь воздвигнется красивое изваяние работы нашего великого Давида, уж немало украсившего столицу.

- А что было ранее над этими лестницами?

- Как можно, сударыня, здесь была статуя тирана! Сколько погромили их горожане о прошлый август! На Вандомской площади стоял Луи Четырнадцатый, а здесь Луи Пятнадцатый! После из него начеканили немало монеты, - Жано засмеялся. - Поучительный вышел при том случай! Как принялись сбивать кувалдою опоры, вылез один недовольный, звали его Генгерло. И вить был парень, рассказывали, допрежь тише воды. Приторговывал на набережных со своего короба старыми книжками да картинками, вот дело для мужчины! А тут вдруг расхрабрился да громко назвал всех сволочью, подумать только, сударыня, обозвал сволочью свободных парижан! Но уж и проучили его так, что никому ввек будет неповадно! Народ у нас в столице ушлый на выдумки, увидите сами. Ребята мигом раздобыли в ближней цирюльне медный котел! Для чего котел, спросите Вы? Вот и Генгерло сперва не понял, ха-ха! А меж тем быстренько развели костер да принялись кипятить воду. Котел был мал, скорей не котел, а котелок, небось злодей был покоен, что целиком бы туда человека не запихнуть! Ничуть не печаль! Пятеро ребят ухватили негодяя, да и засунули голову в кипяток. Одну голову, вот потеха! Так и держали, покуда не сварился славный бульон! Правда уж додержать блюдо до готовности пришлось аж десятерым, так бедняга рвался и бил ногами! Старому Пурше, типографщику, разбил сапогом губу… После котелок с бульоном выпили вкруговую, все хохотали, что надо мол, подкрепить силы прежде, чем валить дальше бронзовых болванов. Да, сударыня, парижане умеют учить вежливости!

Рассказывая, Жано смеялся, сверкая ровными мелкими зубами, и два раза с лукавым видом облизнул губы языком.

Не понимая ни слова, Параша оцепенела от ужаса. Нет, не бледное лицо подруги ее поразило, лицо Елены было как раз почти покойно. Густые волоса ее несомненно шевелились, словно под тканью убора копошился воробушек либо мышонок.

В комнате на втором этаже Британского отеля, в которую Параша и не помнила, как они наконец попали, Нелли сделалось дурно. Вдвое согнувшись над тазом, спешно подставленным Парашей, она отдала дань такой тошноте, какой не испытывала ни разу, даже в те дни, когда носила Платона.

Лучше в гроб, чем в смертный грех. Лучше в гроб, чем в смертный грех. Матушка, но не было ль само грехом, пусть и не смертным, твердить такое малому дитяти, пристроившемся на скамеечке у Ваших ног?

Мальчик сидел у ног, но не прижимался к коленям матери. Нельзя ткнуться, ожидая ласки, круглой белокурой головой в колени женщины, что может сказать малютке сыну: приятней мне будет увидеть тебя мертвым, чем согрешившим одним из смертных грехов. Сказать не единожды, но много, много раз.

Прочее было таким же, как у многих: бревиарий в руках матери, расстегнутый на буквице, где тянут обильный невод два коричневых брата. Востренькие черные буквы, теснящие друг дружку, где складывающиеся в слова, а где и не слишком. Сквозняк из проема, куда кое-как втиснут стекленный ставень - кто ж будет плотно подгонять раму, кою в любой день понадобиться вытаскивать вновь, теперь зима, в другой замок надобно ехать со всеми окнами и коврами. Вот и свистит сквозняк, а отодвинуться подале от окна темно, буквы сольются кляксами. Обычный урок материнский, как у дюжин других маленьких мальчиков, чьи родительницы сами довольно сведущи в науках, чтобы не доверять грамоту сына сердитому монаху.

Лучше в гроб, чем в смертный грех. Лучше в гроб, чем в смертный грех.

Другим малым отрокам такого урока толмить не зададут! Суровей такой материнский урок занятия с монахом! Монах бьет по рукам и по затылку, слова матери разят в сердце.

Матушка, матушка, мне страшно! Я не хочу лежать серым и холодным в сером и холодном каменном гробе, во тьме, когда со скрежетом надвинется тяжелая крышка! Братцы и сестрицы так лежали, но Вы над ними не плакали, матушка, неужели они умерли, чтобы не согрешить смертным грехом? Неужели смерть послушается Вас, как слушаются все, и опередит мой грех?

Матушка, я не буду грешить смертными грехами, только не говорите сих слов вновь!

Лучше в гроб, чем в смертный грех!

Матушка!

- Да проснись же ты наконец! - Параша сердито тянула с подруги перину. - Уж я будила, будила… Плачешь, мечешься, а просыпаться ни в какую!

Нелли, прикрывая ладонью глаза от солнечного зайчика, другой рукою ухватилась за теплый край. Высвободившиеся из ночного чепца пряди ее волос сами сверкали в утреннем свете солнечными лучиками вокруг сонного лица, в чертах коего Параша с облегчением сердца не нашла и следа давешнего потрясения. В чем оно заключалось, Параша не сочла умным расспрашивать, однако ж кое-какие догадки леденили ее душу.

- Вот уж сон чудной, - Нелли потянулась. Положительно, сон будто умыл ее. Знать бы, не будить, но из чего ж тогда она плакала и металась?- Мальчонка маленькой снился, годочков шести. Вроде на Платошу похож, а на Романа ни столечко. Представь только, Парашка, как смешно! Он в сафьяновых сапожках был, зеленых, а сапожки-то как лапти!

- Да ты спишь еще, полно чепуху молоть. Сапожки как лапти, курица как гагара, - Параша отошла от кровати на негромкий стук в двустворчатые двери, приоткрыв немного, приняла поднос, воротилась, бережно неся за края. На подносе источала пар чашка шоколада и золотились булочки, похожие на улиток. Их теснил ворох газетных листков.