А как базар-то в Аншане и Сузах изменился. Как новые гири ввели, продавцы взвыли. Чуть бунт не вспыхнул. Но к каждому Надзирающий за порядком в коронных землях пришел и ласково так все объяснил. Так ласково, что некоторые обмочились, говорят. Закон все знают, что за обман покупателя положено. Конфискация и пожизненный запрет на торговлю. И бунт как-то сам собой стих, не начавшись. Зато порядок наступил. По всему царству талант, мина и сикль одинаковыми стали. И еще как меру веса семена рожкового дерева применяют. Карат назвали. Там семена одно к одному, не обманешь. Ох и премудрый человек все это сделал. Вот ведь раньше как было. Покупаешь в вавилонских талантах, а продаешь в местных, а они на две-три мины отличаются. Это же все помнить надо было. А теперь по всему царству мера едина. Благослови светлый бог великого царя! Слухи ходят, что появились умельцы, что клейменые гири высверливают и оловом заливают. Говорят, двум уже головы за стеной проломили, тут конфискацией не отделаешься. Вот ведь дурни, право-слово.

А как все расчеты поменялись? Это же совсем в голове не укладывается. Золотой дарик- десять серебряных сиклей. Один сикль — сто медных фулусов. Почему десять, а не привычные двенадцать, купец понял. Так цена золота отличается от серебра, один к десяти. Но почему в сикле сто фулусов, а не привычные шестьдесят, купец понять решительно не мог. Не иначе, так бог велел. Зато как медная монета торговлю поменяла! Вот как раньше можно было лепешку за серебро купить? Это же мучение было форменное. Приходилось проволоку рубить, и еще с пробой могли надуть. А теперь любой ребенок знает, что лепешка весом одну мину ровно один фулус стоит. Он когда это в Вавилоне рассказывал, видел, какая тоска в глазах купцов стоит. Это же как зарабатывать можно на всякой мелочи! Да, нет у них там ни сиклей, ни полусиклей, ни дариков золотых. Даже жаль убогих. Говорят, смельчаки появились, что начали новую монету подделывать. Даже страшно представить, как они свою жизнь закончат.

Куда же он сэкономленные деньги денет? Ведь даже и мечтать не мог о таком счастье. Деньги те уже были в расход списаны, на налоги. Надо в Сузах торговый дом открывать, чего в одном Аншане сидеть. Там сейчас все деньги, в столице. А то, может, и переехать в Сузы попозже. Сейчас страшно, уж больно Ассирия близко. Нет, семья пока в Аншане поживет. Не следует жадность вперед здравого смысла пускать. Никогда это добром не заканчивалось.

И почтенный купец достал свою самую дорогую покупку, что стала радостью всей его жизни. За великие деньги он эту книгу купил. Мину серебра отдал, пятьдесят сиклей! Простой поденщик три года за такие деньги работает, а тут сказки какие-то. Сначала купил, чтобы перед людьми похвалиться. Вот, мол, смотри что есть. Мину серебра отвалил, столичная мода дорого стоит. Но ведь и почет других купцов, он из мелочей складывается. Тут сделка удачная, тут налог сэкономил, а тут книга, да еще первая в немалом городе Аншане.

Теперь почтенный купец без той книги жизни себе не представляет. Каждый вечер раскрывает и картинками любуется. И только сам, никому не позволено даже пыль с нее стереть. Только младшему сыну разрешено под присмотром отца всей семье сказки из нее читать. Все сидят и слушают, как малые дети, а потом на картинки дивятся. Он, почтенный купец, даже тайком читать учится. Благослови, светлые боги, того, кто такую красоту сделал.

Где-то в Вавилонском царстве, Ассирия. В то же время.

Ясмин вытряхнули из мешка, и она упала на землю, щурясь от слишком яркого солнца. Глаза два дня не видели света в плотном мешке, и приходилось привыкать заново. Ее подбородок приподняли кожаной плетью, заставив посмотреть в глаза рябому бородачу, которого она узнала по голосу. Рядом стоял его одноглазый товарищ, и довольно скалился, предвкушая развлечение.

— Ну и кто сказал, что она красотка? Они там слепые совсем или нам бабу подменили по дороге. Да нет, ножны пустые на поясе. Она это.

Он повернулся к одноглазому и произнес.

— Ребята сказали, что эта дикая тварь Анха зарезала своей зубочисткой, представляешь? Полоснула за милую душу, когда он ее из повозки вытаскивал. Парни сказали, что рукой с ножом эта курица заполошная махнула, и какую-то жилу ему в ноге пересекла. Он на глазах кровью истек.

— Анха жалко, конечно, — пожал плечами тот. — Такой боец от дурной бабы, что руками во все стороны машет, погиб. Дикарка с гор, что с нее взять.

— Что с нее взять, я и так знаю, — хохотнул рябой. — Но уж больно страшна. Нет, кто ее в Сузах брал, точно, год бабу не видел.

— Да задом развернем, чтобы рожу не видеть. Ребят зови, сейчас повеселимся.

Грубые руки развернули ее, задрали подол и стянули шаровары.

— Фууу, да я сейчас сблюю. Ну, сука, у меня теперь год не встанет.

— Да что там такое? — спросили его подходившие наемники.

— Да обгадилась, стерва, — пожаловался одноглазый. — Чуть рукой не взлез. Вот ведь тварь. — И он опрокинул Ямин ударом ноги.

Наемники хохотали, хлопая себя по ляжкам. Нет, это если в кабаке такое рассказать, весь вечер бесплатно поить будут. Это ж надо, одноглазый хотел бабу отыметь, а она его увидела и в штаны от страха навалила. Вот смех-то.

— Эй, калечить не велено. Отошел от нее, жеребец шелудивый, — скомандовал главный.

Все затихли, дисциплина тут была на высоте. Ясмин тычками переместили в жалкую хижину, дали мутной воды и кусок лепешки.

— Завтра ее заказчику передавать. Должна быть целая. Не бить, пятки не жечь, волосы не драть. Вообще, утырки, не лезть к этой бабе. За нее серебра немеряно обещано. Нам головы отрежут, если что не так с ней будет. Шлюх себе потом найдете, когда плату получите.

Ясмин сидела в хижине, дверь в которую была надежно закрыта снаружи. Солнечный свет попадал через крошечное окошко, в которое не пролезла бы даже ее голова. За дверью было двое караульных, которые каждые четверть часа заглядывали к ней. Отряд туго знал службу, на посту не спали. Это было понятно, потому что стражники непрерывно болтали. Темы были крайне однообразны — бабы и выпивка. И еще они мечтали, куда денут награду после того, как отдадут ее заказчику. Из окошка Ясмин видела, что хижина окружена наемниками, числом в полтора десятка, и никакой возможности сбежать она просто не видела.

Солнце уже садилось, и тепло могло смениться жутким холодом, она это хорошо знала. Ясмин зарылась в тростник, что лежал на полу вместо подстилки и свернулась калачиком. Так теплее. Она кое-как вытерлась тем же тростником и очистила, насколько смогла, одежду. Утром придется это все надеть, никто не знает, что за люди приедут, и что именно ее ждет. Вдруг снова придется тот фокус повторить. Только не получится ничего. Живот пустой, как голова у одноглазого наемника. Неужели придется позор перетерпеть? Как жить потом? Как мужу в глаза смотреть? Он, конечно, поймет, что ее вины тут нет, но каково к женщине прикасаться, с которой толпа гогочущих наемников развлеклась. Она не перенесет этого. Ни за что. Лучше умереть.

— Детки мои ненаглядные, где вы? — рыдала она, стараясь не издать ни звука. — Тут их нет, значит она одна в той повозке была. Точно! Вспоминать начала! Опять к этим дурам во дворец поехала, а ведь не хотела же. Так отказать нельзя, пригласили царские жены. Пригласили! Кто пригласил? Гонец из дворца прискакал. А из дворца ли? Обманули стражу, не дворцовый это гонец был. В засаду она поехала.

Десять всадников с ней было, всех перебили из луков, когда от поместья отъехали. Когда ее из повозки вытаскивать стали, она жилу на бедре одному вскрыла, как Сукайя учил. Ох, Сукайя, как же отблагодарить тебя за твою науку! А потом ее по затылку чем-то стукнули, и она очнулась в том самом мешке на верблюде.

Ясмин впала в забытье, пытаясь сохранить тепло в наступающей степной ночи. На всякий случай, месяц тебету — это уже зима настоящая. Днем хорошо, прохладно даже, ни следа от лютой летней жары. А вот ночью без очага или плаща теплого очень холодно. Ночи сейчас самые длинные, скоро день на весну повернет. Ну, будем утра ждать.