Сын повелителя возвысил его, сделав полутысячником, но была одна проблема. В той полутысяче две трети воинов были солдатами местных князьков, а потому с точки зрения командира ассирийского кисира, по своим боевым качествам они приближались к кучке верблюжьего дерьма. Выдержать копейный удар в правильном строю они не могли, и то и дело пытались разбежаться. Только десятники, из ассирийских бойцов, держали этот сброд вместе, потому что ассирийцев солдаты боялись куда больше, чем иудеев. Тем более, когда они стояли сзади и обещали лично прирезать тех, кто струсит.

На полутысячу Ясмах-Адада накатывались волнами иудеи, разбиваясь о строй щитов. Там тоже были воины, которые еще вчера лепили горшки, а сегодня, ослепленные обещанным серебром, взяли в руки копья. Иудейский князек прочно вцепился зубами в земли бывшего Северного царства, и активно лез в Дор и Ашдод, пробивая себе выход к морю.

— Стоять, дети шакалов! Щиты поднять, колоть на выдохе! Щит поднял, сучье вымя! Слабак сраный, тебя же проткнут сейчас! — это уже орал десятник, что еще месяц назад был рядовым воином.

Худосочный бедолага, не привычный к тяжести ростового щита, судорожно задрал немеющую руку, молясь всем своим сирийским богам. И вовремя, потому что в щит ткнулось копье такого же горе-вояки, который лез на строй с раззявленным в крике ртом. Сириец ткнул острием в незащищенное брюхо и попал, к собственному удивлению. Иудей захрипел и рухнул на колени, увлекая копье за собой.

— Копье назад тащи, котях ослиный! Без оружия останешься, будешь голым хером отбиваться! — слышал он крик командира, который своим жутким взглядом матерого убийцы приводил его в ужас.

Иудеи отхлынули, оставляя на земле раненых и убитых. Строй ассирийцев двинулся вперед, добивая особо буйных. Раненых, что сдавались, вязали. Глупые люди, они рассчитывали в рабство попасть, или что их царь выкупит, а того не знали, что всех их приказано вдоль дороги в Иудею на кол посадить. В рядок, чтобы неповадно было. Сам наследник распорядился.

Для шестнадцатилетнего парня по имени Хадиану это был первый поход. Его отец сгинул в последней войне с великим царем, а потому приказом наследника подчистую выметали всех юношей из потомственных воинских семей. Не так, ох не так представлял себе Хадиану службу. Он как-то не думал, что от мозолей на ногах и дурной воды солдат погибает больше, чем от вражеских стрел. А уж про зуботычины десятников и сотников даже говорить не приходилось. Ему такое и в голову не могло прийти. Он же гордый воин, который повергает врагов острым копьем и первым взбирается на стену вражеского города. А тут переходы по двенадцать часов, после которых надо лагерь разбить, еду приготовить и еще постараться при этом от усталости не сдохнуть. Ассирийцы, надо сказать, хоть и сволочи отъявленные, бойцами были отменными. Они шли упорно, как верблюды в караване, не ноя и не показывая усталости. Они добросовестно тащили свою поклажу, а в бою часами держали на руке тяжелый щит. Мулы, а не люди. А уж сотники и сам командир полутысячного кисира- просто звери какие-то, что по двадцать лет отвоевали и живы остались. Это ж как их боги любить должны, раз их стрелы и камни облетали все эти годы. И Хадиану сам не понимал, что же он чувствует по отношению к этим людям — ужас, отвращение, восхищение, страх … Да все сразу, наверное. Вот прямо сейчас — страх. Потому что он давно уже тунику свою обмочил, но в строю стоит и неподъемный щит держит. А так бы убежал давно, хоть и из воинов потомственных.

Вечером, впав в забытье после непосильно тяжелого дня, он краем уха услышал разговор самого Ясмах-Адада с его сотником.

— Ну как твои? Все такой же сброд?

— Нет, господин, весь сброд на иудейские копья намотали. Из этих уже можно людей делать. Пару лет, и годные бойцы будут.

— Да вон вообще щенок лежит, шейка тонкая, как у цыпленка, — удивился Ясмах-Адад.

— Этот еще удивит, господин. Слабосильный пока, это да. Но со щитом весь бой простоял и двоих копьем сразил. Обмочился раза три, наверное, но строй держал. Годный парнишка, с яйцами.

— Надо же, и не скажешь. Я тоже в первый раз обмочился, помню. Такой же пацан был.

Разговор воинов удалялся, а сам Хадиану был немало изумлен. Оказывается, ассирийский сотник знает про него, мальчишку из пригорода Дамаска. Он знает сколько врагов он убил, и даже про то, что он обмочился. А ведь ему так стыдно было, что он всеми силами то срамное пятно закрывал. А оказывается, это и не стыдно вовсе, раз сам Ясмах-Адад тоже таким был. И, получается, не людоеды злобные эти ассирийцы, а просто воины, которые из таких, как он, настоящих бойцов делают. Ну, из тех, кто доживет, конечно. Получается, что и он, Хадиану, вот таким стать может, сильным и умелым. И как взглянет в глаза новобранцу, тот прямо под ноги себе навалит, ну или в штаны, если по ассирийскому обычаю одет будет. И парень, успокоенный такими мыслями, провалился в неглубокий сон, пока десятники и сотники ходили по лагерю, проверяя караулы. Спать им приходилось куда меньше.

А через неделю, загоняя кол в задницу связанного иудея, Хадиану слушал своего десятника, который стал ему вместо родного отца.

— Вот ты, пацан, сейчас почему блевал? — рассудительно говорил немолодой воин, — потому что непривычный ты к войне. Ты думаешь, мы зачем это делаем? Небось, мамка сказала, что все люди Ашшура людоеды, и детишек маленьких поедают?

Хадиану покраснел, и ничего не сказал, потому что именно так мама ему и говорила.

— Да ты не жмись, так все матери своим соплякам говорят, — махнул рукой десятник. — Потому что боятся. А раз боятся, значит дури меньше в голове бродит. А ну, лежи, спокойно, падаль, — пнул он воющего от невыносимой боли иудея. — Ты, пацан, пойми, ты не этого олуха сейчас на кол сажаешь, ты еще десятку олухов сейчас жизнь спас.

— Как это? — изумился Хадиану.

— Ну вот ты смотри, ты ткач, к примеру. И решил ты против великого царя побунтовать. Много у ткача шансов вот хоть супротив тебя выстоять? Немного, хоть ты и мальчишка совсем. Ставь кол в яму! Придержи, надо притоптать покрепче, лучше древком копья. Ну вот, о чем это я?

— Что мы ткачу жизнь спасаем, — напомнил Хадиану, стараясь не смотреть лишний раз на казнимого.

— А, ну да! Так вот, идет такой ткач, весь в дурных мыслях. А тут сосед его, что неделю назад на серебришко польстился, и копье в руки взял, на колу сидит и кровавые пузыри пускает. Вот что ткач сделает?

— Домой пойдет и бунтовать не будет.

— Вот! — десятник поднял вверх грязный палец с обгрызенным ногтем. — А если десять ткачей этого дурня увидят? То-то же! Домой пойдут, к своим женам под бок, и живы останутся.

Понял Хадиану, что он не лютой смертью сейчас человека казнил, а множеству невинных людей жизнь спас. И стало парнишке даже как-то на душе легче, как будто хороший поступок сейчас совершил.

Предместья Вавилона. Загородное имение великого жреца Акаль-ан-Мардука.

Великий жрец изволил отдыхать после непростого дня. Каким-то невероятным образом из камеры сбежала эта персидская стерва, оставив там труп охранника. Второго стражника, который и был предателем, нашли только вечером, в канаве за городом, с перерезанным горлом. Не впрок ему пошли те кровавые деньги, что Аншанский демон дал. В том, что это именно тот подкупил охрану, сомнений не было, ведь его видели в городе. Стражники городские — полные олухи. Как они могли его упустить? Одного бойца, что ворота держал, полчаса не могли убить. Настоящий мастер отход Демона прикрывал. Это хотя бы объяснить можно. Но вот чего Аткаль-ан-Мардук так понять и не смог, так это того, что демон в той худосочной косоглазой уродине нашел. Или у демонов все не как у людей? То ли дело, он, Аткаль-ан-Мардук. В его постели девочка и мальчик, двойняшки, пятнадцати лет от роду, с лицами и телами дивной красоты. Он их купил просто за немыслимые деньги, и сейчас планировал опробовать свою покупку. С кого бы начать?