Я потрогал пальцем густую жидкость, которой была залита только что выданная новая куртка, вздохнул и заснул беспробудно.

Кажется, я проспал целые сутки или чуть меньше, проснулся полностью счастливым и увидел устремленный на меня упорный взгляд светло-серых глаз.

Длинный воин сидел рядом и никуда не спешил. Более того, он и на воина-то сейчас не был похож – куда девался этот длинный меч? Я спокойно и внимательно рассматривал его лицо с выдвинутым вперед подбородком и резкими, будто рукой художника обозначенными складками кожи.

Потом, не поднимаясь, наклонил голову (попросту прижал подбородок к груди) и сказал «спасибо».

Воин кивнул.

– Опасности больше нет? – прервал я, наконец, молчание.

Воин чуть сжал губы, поразмышлял, а потом опять кивнул. Я задумался и задал, как я сейчас понимаю, самый правильный в этой ситуации вопрос:

– А почему?

Вот тут я снова (после каравана) услышал, наконец, его голос – негромкий, уверенный и хрипловатый. И подумал, что голоса настоящих певцов вовсе не должны быть обязательно высокими и чистыми – если бы, например, этот человек вдруг решил запеть, то послушать его пришли бы многие.

– А потому, что те люди были очень плохо обучены. Они увлеклись, это дорого им обошлось. А дальше… ведь обычно они делают все заранее. Нанимаются на работу, перестают вызывать подозрения. Готовятся. Значит, пока вы здесь, под этими шатрами, новые убийцы должны устроиться в больницу или помощниками лекаря, или больными. Что нелегко, великого целителя Ашофте не обманешь. И затем они наносят удар неожиданно и так, чтобы все видели. Значит, у нас еще есть несколько дней.

– У нас? – спросил я после паузы.

– Я знаю, каким именем вы назвались целителю, – неохотно сказал он. И замолчал. А потом добавил: – Меня зовут Юкук.

Паузы между фразами нашего разговора становились все более напряженными.

– Но это даже не имя, – ответил, наконец, я. – Это кличка: сова. И она тюркская, а вы, уважаемый воин, похоже, хорасанец.

– Этой клички хватало, когда я работал последние годы на ваш торговый дом, – с некоторой долей иронии прозвучал его голос. – Но я вижу, что вам она неизвестна. И это означает… очень многое.

– Меня еще иногда называют Ястреб, так что мы оба – из птиц, – сказал я, неизвестно зачем. Стыдно признаться, но, кажется, для того, чтобы произвести впечатление.

– Вам нужно лежать, – сказал, помолчав, воин по имени Юкук. – А тем временем вы сами знаете, что делать.

Честно говоря, вот как раз этого я не знал абсолютно, и смысл его слов воссиял в моей бедной голове гораздо позже, через несколько дней. То была простая и очевидная мысль: надо бы как-то проверить, что за человек скрывается под кличкой «Юкук», пусть даже он спас мне жизнь.

Об этом, собственно, и говорил мой хриплый собеседник.

Очередная пауза становилась что-то уж совсем неприятной, а тогда я еще не знал, что с такими паузами делать. Поэтому я поддался на этот самый простой из приемов и решил прервать молчание:

– Итак, у меня несколько дней. А потом мне нужно узнать, как… как найти одну женщину. Про нее ходят странные разговоры. Она якобы насилует воинов на поле боя – хотя мне это кажется невозможным. И потом убивает их.

– Ах, эта женщина, – сказал Юкук и посмотрел на меня взглядом, в котором читалось многое – и удивление, и даже, как мне хотелось думать, уважение.

Вот теперь я замолчал всерьез. А он задумался. Затем произнес:

– Мне кажется, что вам сейчас важнее разобраться во всей этой истории с убийцами. Но если допустить, что тут есть какая-то связь…

И снова замолчал – но больше на его уловку я поддаваться не стал, вздохнул и закрыл глаза.

В том-то и дело, что теперь я уже точно знал – связь была. Потому что я довольно неплохо расслышал слово, которое произнес второй убийца – а точнее, самоубийца, – перед тем, как умереть.

Это было то самое слово, о котором говорил брат: начинается, вроде бы, на «па», примерно в четыре слога, и в конце длинный звук, похожий на «е» или «э».

Паиридезо.

– Гису, Гису, – говорит мой брат, в тот момент возрастом – меньше десяти лет, еще не толстенький, но уже очень зловредный. – А как на языке Ирана звучит это знаменитое слово, обозначающее сад – просто обычный сад? Парадизо? Парадиз?

– Па-и-ри-дезо, – отзывается маленькая рыжеволосая девочка, споткнувшись на долю мгновения на букве «р» и выговорив ее горлом.

Дальше происходит одна очень неприятная история. Начинает ее, естественно, братец, восхищенно зажмурившийся и заявивший:

– Гису, это слишком красивый язык, чтобы он доставался тебе одной.

– Но это мой язык, – возразила она, подумав.

– А теперь будет и мой, – отозвался брат.

А за ним высказался я:

– Я тоже хочу научиться так произносить букву «р».

– Но ты ленив до того, что не можешь запомнить даже простые слова на языке народа хань, это твой отец говорит, да, да, – дразнила меня Гису. – На Аспанака я еще как-то надеюсь. А вот ты…

– Значит, так, – нешуточно рассердился я. – Если я ровно через год смогу говорить на твоем языке, петь песенки и немножко писать, то я… я получаю право укусить тебя за задницу.

– До крови, – добавил зачем-то беспощадный братец.

И Заргису, подумав, кивнула пламенеющей головой. Сначала Аспанаку, потом мне.

А через год ей пришлось, с очень серьезным лицом, лечь лицом вниз на ковер и долго, чуть пыхтя, делать что-то с одеждой.

– Теперь можно, – проговорила она строгим голосом.

И я, малолетний идиот, страшно стесняясь, действительно укусил ее за видневшуюся между складок ткани тощую правую ягодицу – а зубы у меня тогда были почему-то острые, так что соленый вкус крови я ощутил почти сразу. И даже был страшно горд своей победой – приз был заслужен, я ведь мог уже спокойно говорить на рынке с иранскими торговцами, да и с языком народа хань дело пошло куда веселее.

А потом меня позвал отец.

Он был в некотором замешательстве, накручивая на палец косичку у уха. Матери рядом с ним не было, разговор был явно только для мужчин, и от этого становилось как-то не по себе.

– Она была тверда, как железо Великой Степи, заявляя, что проиграла спор, – негромко сказал он. – И я не могу тебя наказать – потому что, насколько я знаю сам эту девочку, и особенно ее мать, если они дали слово, то спасения нет. Да она просто заставила бы тебя исполнить эту глупость. В общем, наказать не могу. А вот сказать кое-что – да. Знаешь ли ты, мальчишка, что бывают вещи непоправимые?

И тут я вдруг начал вспоминать довольно многое, что произошло в Самарканде лишь за последние месяцы, – и как-то сразу понял, что непоправимые вещи, действительно, бывают.

– Так вот, от зубов следы остаются на всю жизнь. Ты этого не знал… Причем видно, что это были именно зубы. Теперь представь себе: лет через шесть-семь ей надо будет выходить замуж.

Я почувствовал, что бледнею, сам не понимая, почему. Заргису? Выйдет замуж? Всего через шесть лет? Это, конечно, долго, больше половины моей жизни, но… какая поразительная мысль.

– Это особая семья, и ты поймешь это нескоро, – задумчиво продолжал отец, водя мягким и острым носком сапога по зеленоватым, как застывшая зимой вода, плитам пола. – Я всю жизнь помогал ее матери. Знаешь, почему? Потому что это единственная женщина, которую я назвал бы безупречной. Причем во всем. Девочка растет такая же. И вот теперь запомни – после этой истории ты на всю жизнь отвечаешь за нее. Сейчас тебе покажется – ты легко отделался. А когда-нибудь поймешь, что это такое.

Лежа на своей вонючей подстилке среди выздоравливающих и умирающих жителей бунтующего города Мерва, я думал, что по-настоящему понял его слова только сегодня.

«Паиридезо», – снова звучал у меня в голове уже не девчоночий, а женский голос. И говорилось это слово вовсе не в тот день, когда мы заключали наше постыдное и глупое пари, а позже, много позже.