«Вот и все», – подумал я.

Мир заполнился грохотом, в котором различались басовые шлепки тетив тюркских луков. Сплошная стена тюркской конницы сметала все на своем пути, рассеивая в стороны последних сопротивлявшихся.

Солнце погасло.

Муха противно щекотала мне нос; я попытался двинуть головой и отогнать ее, голова, однако, безвольно отклонилась влево.

И тогда вместо низко свисающей серой ткани шатра я увидел ряды недвижно лежавших или шевелившихся людей, и совсем рядом со мной – сидевшую, скрестив ноги, девушку с глупым лицом, которая в левой руке держала миску, в правой – кусочек хлеба. Она окунала его в миску и пыталась затем всунуть в рот какому-то неопрятному старику с ввалившимися щеками.

Без каких-либо чувств я узнал в этом старике Юкука.

И снова закрыл глаза.

Дальше помню тупую выворачивающую боль, уплывающую куда-то в небо голову, запах рвоты и крови, снова мухи, тучи мух. День за днем, неделя за неделей. Уже и боль прошла, но я почему-то был твердо уверен, что встать и сделать несколько шагов мне уже не удастся никогда.

Все изменилось, когда однажды между моей головой и серым небом шатра возник человек, державший двумя руками блюдо, на котором лежала горка гранатов с розовыми гранеными боками.

Гранаты, как сообщил мне лекарь, прислал брат халифа, сам Абу Джафар по прозвищу Мансур. Лекарю я искренне поверил, как только обнаружил, что гранаты были не самого лучшего качества, а два из них даже с подгнившим боком. Качество их, впрочем, было не самым важным, потому что начиная с этого дня лекарь появлялся у моего изголовья по крайней мере четырежды в день, сам приносил мне – а также и Юкуку, – все новые фрукты и еще, маленькими чашечками, вино и травяные настои. И я начал возвращаться к жизни, вот только радости это мне не доставило никакой.

Потому что в этот полевой госпиталь, где каждый день умирали все новые герои битвы при Забе, начали приходить новости.

Пока нас, раненных при Забе, укладывали рядами на подстилки, пока на поле битвы спешно закапывали умерших, – армия Абдаллаха, окутанная пыльным облаком, приближалась к Харрану, где заперся было Марван. Но, подсчитав остатки армии, повелитель правоверных бросился в Дамаск, – а Абдаллах тем временем без боя вошел в Харран, спокойно договорившись с наместником Абаном ибн Язидом и даже оставив его на должности.

Но надолго он там задерживаться не стал.

На Дамаск наступала уже не прежняя армия, к ветеранам Заба присоединялись все новые отряды, из Куфы и еще хорасанцы Абу Муслима. И когда нежным весенним утром, после нескольких дней осады, это воинство втянулось в проломы стен Дамаска, убийства и грабежи еле утихли на закате.

Так я понял, что и Зеленый дворец правителей трети мира, и кривые улочки, где как россыпь драгоценных камней сверкают красками засахаренные фрукты, мне в ближайшие годы лучше не видеть. Потому что запах крови уходит быстро, а вот память о нем старые камни хранят долго.

До сих пор не знаю и знать не хочу, правда ли, что победитель при Забе, собрав вскоре после этого на пир примирения целых восемьдесят принцев из дома Омейядов, – которых начали убивать как только все расселись на коврах, – потребовал накрыть еще содрогающиеся тела кожаными попонами, поставить сверху блюда, и тогда приступил к еде.

Это все, возможно, было и не совсем так. Но не выжил ни один из принцев, только Абд-ар-Рахман ал-Дахил, удачливый сын халифа Хишама, бежал с отрядом воинов туда, где на дальнем западе кончается земля, – в Кордобу, в страну Анадалус.

Остальных – и их родных – день за днем искали люди Абдаллаха. И нашли всех.

А когда живых больше не осталось, толпа начала раскапывать могилы повелителей правоверных в Киннасрине в Дамаске. Тело халифа Сулеймана вытащили из-под земли в Дабике, и только позвоночник, ребра и череп оставались от него. Их бросили в огонь.

Тело халифа Хишама выкопали в Рустафе. Оно осталось нетленным, исчез только кончик носа. Абдаллах сам нанес трупу восемьдесят ударов плетью, а потом сжег.

От Валида на дне могилы не осталось ничего, кроме горстки черного праха, который и сжечь-то было невозможно.

И только праведный Омар заслужил покой, только его кости не рубили, не жгли, не расшвыривали по улицам и пустырям.

А Абдаллах, уже эмир всей Сирии, из Дамаска направился к Фустату, в страну Миср, где стоят пирамиды, огромные, как горы. И когда нежаркое лето на берегах Заба уже кончилось, он настиг, все-таки настиг в Мисре последнего из Омейядов.

Убили Марвана по кличке Ишак в каком-то городке Бусир недалеко от Файюмского оазиса. Бой был недолог, после чего старика, пытавшегося спрятаться в храме поклонников пророка Исы, быстро обезглавили, а голову послали Проливающему – ас-Саффаху.

Пошли и за женами и дочерьми Марвана, уже успевшими спрятаться в храме. И тут на пороге убийцы столкнулись с одним из евнухов Марвана, с трудом удерживавшим в руках меч. Люди в черных одеждах заломили ему руки за спину и начали задавать вопросы.

«Марван потребовал, чтобы я отрубил головы всем его женам и дочерям, если его убьют, – отвечал раб. – Но пощадите меня; потому что если вы меня убьете, то клянусь богом, сгинет без следа наследство пророка!»

А ты бы поосторожнее говорил о таких вещах, предупредили его.

И раб повел их за пределы городка, туда, где начинались пески, и сказал: копайте здесь.

Так были найдены зарытые Марваном полосатый плащ пророка, перстень его и посох, на который пророк опирался, когда проповедовал.

Амир ибн Исмаил, убивший Марвана, послал реликвии Абдаллаху, а тот – Проливающему. О том же, где похоронено обезглавленное тело последнего из Омейядов, не знает никто.

Получил свое и Абу Салама. Радостный, возвращался он от ас-Саффаха, прижимая к груди дар нового повелителя – парадные одежды, от длинного плаща из черной ткани с золотой нитью и короткой куртки – кабы до высокой калансувы, дополненной тюрбаном.

Ему позволили умереть счастливым, потому что старые заслуги его были велики, поэтому за свои более поздние дела он всего лишь получил в переулке нож в спину. «Длинный и тонкий нож», как упомянул забытый мной ныне рассказчик, – а я только кивнул. Потому что Абу Салама хотя бы частично заслужил такую судьбу.

Когда вдобавок к этим пришли прочие новости, ни меня, ни всех остальных воинов Абдаллаха у берегов Заба больше не было – одни навсегда легли в землю, другие, медленно, поодиночке выбрались из этого грустного места. Это только теперь мне кажется, что вообще все известия о смертях и разрушениях настигли меня сразу, там и тогда, среди криков и хрипа десятков людей под провисающими пологами шатров.

Наверное, я просто знал, что будет дальше. Знал, что придет очередь и Абдаллаха.

Это будет уже потом, через четыре года, когда грудь несчастного ас-Саффаха перестанет разрываться от кашля и брат его займет, наконец, возвышение среди обшитых черным шелком подушек. И тронным именем своим примет то, которым его и так все давно уже называли.

Так придет к власти Мансур, величайший из халифов.

А Абдаллах… Толстый бородач, победивший при Забе лучшего полководца этой части мира, в те дни готовил целую армию хорасанцев для похода на город Константина. И еще армия сирийцев подходила к нему на помощь. Вот этому-то воинству и сказал веселый Абдаллах, что ведь и дядя только что скончавшегося халифа может унаследовать плащ, посох и перстень пророка. Вовсе не обязательно они должны доставаться тощему счетоводу с жидкой бородой, который тем временем и вообще совершал хадж и был, значит, далеко от Куфы.

И солдаты радостными криками приветствовали нового повелителя правоверных.

Но Абдаллах зря недооценивал своего племянника. Потому что тот совершал хадж вместе с единственным человеком, который не боялся Абдаллаха.

И звали того человека Абу Муслим.