– Ну, если мне придется уехать, то обещаю: куплю и подарю вам девушку, которую вы обучите любому ремеслу, – легкомысленно отозвался я.

По дороге к крепости я сделал, по методу целителя, несколько очень медленных вдохов и выдохов – но поселившийся у меня где-то в центре живота страх не проходил. Он давно уже сидел там, но только сейчас я решил признаться себе, в чем дело.

Я боялся уже не убийц.

Я боялся потерять разум.

Безумие вокруг нас, говорит Юкук? В дни войн и мятежей безумцев становится больше, говорите вы, почтенный Ашофте? А что вы оба скажете на то, что сама война – это и есть безумие, которое передается по воздуху, прилетает по ветру, как та болезнь, которая оставляет навсегда круглые ямки на коже выживших? И что захватывает эта болезнь цвета железа все больше людей вокруг?

Она безумна, говорят мне. А сам я – здоров?

И мне впервые за последние месяцы пришли в голову мельчайшие подробности всего, что произошло в винном доме Адижера, и того, что я сделал сам, потом, когда ушли насильники, сделал, не помня себя. До того я гнал от себя эти воспоминания, но когда-то же надо их вытащить наружу.

А если эта болезнь, это помутнение разума, не ушла от меня и ждет, хочет вырваться наружу из тайных уголков моего сердца?

Я, идя уже пешком через крепостную площадь, огляделся. Вот навстречу мне шествует важный старик, чья седая борода обрамлена бордюром цвета моркови – давно не красил, отросла? Ну и что, все нормально, никакого безумия.

Да но вот это, это… Уже несколько дней как мне казалось, что неподалеку от моего дома, на краю площади стало что-то слишком много женщин. Сидят кружочком, торгуют какими-то тканями. Их лица наглухо закрыты полупрозрачными тканями, по очаровательному обычаю, зародившемуся в вечно горячих головах обитателей города Константина, в прекрасном Бизанте. Правда, если вы весь день едете по пустыне и лицо у вас не закутано, то оно превратится в дубленую кожу, а какой женщине это понравится? Так что лица закрывали не только в Бизанте, хотя именно там начали делать из этого вопрос приличий.

Эту ткань хочется сорвать с женского лица – или, наоборот, ткань оставить, а сорвать все остальное. А теперь мне еще кажется, что у этих женщин, как на подбор, гибкие талии, сильные и мягкие движения ног и плеч, на ниххочется смотреть еще и еще… Так здоров я или безумен? Потребую ли я когда-нибудь привести мне одну из них силой – чего бы это ни стоило? Послушаются ли мои чакиры безумного приказа?

Топот ног нарастал сзади. Рука моя сама дернулась к кинжалу, которого не было.

Но догонял меня всего лишь Юкук.

– Вы ведь сейчас были в больнице? – задыхаясь, прохрипел он.

Я лишь кивнул.

– И, похоже, ничего не знаете. Она ведь большая… Двумя покойниками больше – не событие, так?

– Какими покойниками? – выговорил я.

– Да теми самыми, – еле слышно сказал Юкук, подходя ближе. – Омар и Михраман. Вы просили у этого проповедника их отдать – но как-то получилось, что их обоих только что нашли в глубине двора мертвыми.

– Кинжалы? – быстро спросил я.

– А вот в том-то и дело, что нет. Стрелы. Точно в голову. – Юкук покрутил седеющей головой, и видно было, что ему не по себе. – Мне дали посмотреть на все это. Две одинаковые стрелы. С железным наконечником и перьями, как у народа арабийя. Два покойника лежат почти рядом. Допустим, в одного человека попадает стрела, – но второй же тогда не стоит на месте, а пытается убежать. Значит, должен лежать в отдалении от первого. А тут получается, что кто-то с дикой скоростью натянул лук два раза и оба раза выстрелил без промаха. И это происходило только что, пока… пока вы говорили там с целителем, кого-то лечили… Да, а вербовщик исчез, уже два дня как его не видели. Вот так.

Мы помолчали.

– Вот что, господин, – наконец сказал Юкук еще более озабоченно. – Дело дрянь. То были кинжалы, теперь уже луки. Может, это проповедник дал вам свой ответ. А может, кто-то еще знает, что вы идете по следу. И след этот обрезает. А вы – открыты. Не скрываясь, пошли к проповеднику… Возьмите, прошу вас, поскорее двух оставшихся чакиров из любых ваших больных, раз уж этим, как оказалось, не судьба. Потому что, как сказал тот самый проповедник, наступают решающие дни. А мы с вами к ним не очень-то готовы.

Я ехал, как на собственную казнь. Даже Шабдиз ступал по горячей земле несколько застенчиво и раза два оглянулся на уменьшающуюся громаду мервской крепости за рекой. Вообще, мне повезло с конем – он оказался какой-то… молчаливый, если можно так сказать. Но надежный. Что-то вроде Юкука с четырьмя копытами.

Два чакира, Евман и Мухаммед, ехали за мной на небольшом отдалении, закутав лица от бившего прямо в глаза солнца.

Хорошо знакомый холм был уже перед глазами, слева, а прямо передо мной уходила в расплавленное золото дорога на Бухару.

Я ехал и мысленно подбирал умные слова, если вообще слова годились для девушки, которую – или с которой… – и тут у меня немели даже мысли.

Но не ехать к ней я уже не мог, и тому были минимум две причины. А именно: человек по имени Хашим и еще некий сад.

Я с радостью обнаружил, что стена, ворота и крыши за ними был и на месте.

Потрясающий винный запах, ощущавшийся даже во дворе, сказал мне, что хозяйство за прошедшие месяцы не исчезло с лица земли. А бегающие туда-сюда люди лишь подтвердили этот вывод.

– О, о, о, вы приехали за осликом? – раздался голос у моего стремени. – Он заждался вас. Вы здоровы? У вас отличный конь? И даже охрана? Как же это хорошо…

И все стало как-то проще, яснее, легче. Меня вели в тень, я старался сдержать идиотскую улыбку, служанки несли (конечно же!) кувшин с вином: «летнее, легкое-легкое, бедный отец боролся за эту освежающую и еле заметную кислоту целых шесть урожаев».

Я попытался вежливо отказаться, но услышал в ответ:

– Да как можно – вы ведь, все-таки, мой спаситель.

Я попросту замер. А Анахита, чуть печально усмехнувшись, скромно перевела взгляд на носки своих вполне мужских, испачканных землей сапог.

– Да ведь вы – самаркандец… Вы же наверняка ничего не поняли… Представляю, что вы тогда про меня подумали. Понимаете, когда с девушкой происходит такое… – Она сделала деликатную паузу. – …то у нас, в Хорасане, еще ничего, а вот на западе Ирана, в Ираке, там в некоторых деревнях родные могут ее и убить, потому что семья опозорена. А здесь вместо этого был такой старый обычай – надо смыть… сами знаете что… другой, чистой жидкостью, которая… оказалась там… – Она окончательно засмущалась и завершила: – Добровольно. Хорошо, что вы сидели в этой бочке, а то пришлось бы звать кого-то из работников, а это все-таки… Есть здесь такие обычаи, есть, хотя раньше, при царе царей, войн не было столетиями – а вот тут все вспомнилось и пригодилось. У вас же в Согде есть обычай темной комнаты, раз в год, куда заходят несколько мужчин и женшин, и тогда им в темноте все можно?

Да, такой обычай у нас кое-где до сих пор был. Я вздохнул полной грудью. Самые дикие сцены – и образы, заставлявшие меня краснеть день за днем, улетучились из головы, и можно было наконец-то спокойно посмотреть на нее. Увидеть, что передо мной обыкновенная, не очень красивая молодая женщина с умными темными глазами и с очевидно хорошей деловой хваткой, если уж она не развалила отцовское хозяйство за эти месяцы.

И еще можно было теперь приступить к тому делу, ради которого я сюда приехал.

Но сначала я восхитился действительно легким и как бы летящим по рту вином. Потом меня представили ослику («он тут не ленился, сначала возил срезанную лозу, потом воду, а скоро урожай – вот тут он бы понял, что такое работа, но вы же его заберете?»).

Ослик посмотрел на меня снисходительно и показал крепкие желтые зубы в знак того, что узнал, хотя знакомство наше было в сущности недолгим. После чего уже полностью перешел в собственность Анахиты – мне еще только осликов не хватало у себя там, под боком мервской крепости.