Причины этого странного явления выяснились очень скоро – когда хрипло затрубили длинные трубы и началась сама по себе охота.

Конь юноши несся по безводной земле в одиночестве, выбрасывая похожие на камни ошметки земли, падавшие с сухим шуршанием. У кустарника махали флагами загонщики. Все прочие держались на расстоянии не меньше десятка лошадиных корпусов.

Как и следовало ожидать, с такой тактикой первая лань была немедленно упущена. Но вот из-под ветвей справа вынеслась новая бежевая, цвета земли, стрела. Хоть одна группа людей, которые должны были бы понимать, что следует делать, – знающие толк в охоте принцы Ирана могли бы рассыпаться цепью и не дать дичи уйти. В одиночку же полководец мог бы сколько угодно гоняться за животным, в отчаянии нагнувшим рогатую голову и летящим широким зигзагом вперед.

Я покрутил головой и пошел за главным охотником след в след. А затем криком «ха» и плавным движением узды я направил несущегося Шабдиза чуть левее, увидев, что все мы – лань, Абу Муслим и я – скачем прямо на складку земли, похожую на берег небольшой реки.

Лань могла, конечно, вскарабкаться наискосок и вверх по этому склону и уйти от нас навсегда – но против этого говорила ее скорость. И когда она начала различать топот копыт моего Шабдиза слева от себя, то сделала единственное, что ей оставалось – резко свернула направо и стремительно пошла вдоль преградившего ей дорогу земляного гребня.

Но на перехват ей с такой же скоростью уже летел серый красавец повелителя Хорасана, угадавшего мой маневр. Я не увидел в руках всадника ни лука, ни копья – вместо этого юноша, наклонившись, что-то делал с длинным, мягким, похожим на свернутый ковер предметом, все это время лежавшим поперек его седла.

«Сокол? – подумал я. – Но зачем было держать его укутанным?»

И в награду за любопытство увидел уникальное зрелище, о котором раньше приходилось слышать только легенды.

Сначала мне показалось, что с седла Абу Муслима сползает толстая пятнистая змея пего-серого оттенка. Но змеи не летают – а эта тварь, едва коснувшись земли, именно полетела, лишь чуть соприкасаясь с поверхностью высокими длинными лапами. Несколько взлетов пятнистой гладкой спины над редкими травинками и порослью колючек – и несчастная лань была перехвачена, сбита с ног, повалена на растрескавшуюся землю. И громадная, длинноногая кошка с урчанием запустила в нее зубы.

«Вот и разгадка. Они называют Абу Муслима „мервским барсом“, – думал я, рысью подъезжая ближе и не давая коню бесноваться. – Теперь понятно, почему. Вот только он возит на седле даже не барса, а какого-то другого кота – барсы тихо сидят на скале и прыгают на добычу сверху, а не носятся по полям. Да это же… как там называется эта редкая тварь? Неважно, но конь, который позволил выдрессировать себя так, что терпит на беззащитной холке подобного хищника – вот это чудо».

Юноша соскочил с седла, исчез на миг в пыли, а потом появился оттуда, сверкая белыми зубами и подняв на нас, топчущихся на испуганных конях на приличном отдалении, мокрое и счастливое лицо.

Обе руки его, по локоть, были в отсвечивавших железом перчатках. В правой руке был зажат ошейник бившего хвостом туда-сюда котяры с окровавленной пастью. Холка твари доставала полководцу до колена.

Принцы Ирана разразились восторженным воплем: на их глазах творилось чудо, из забытых книжных страниц возрождался поистине царский вид охоты.

А я подумал, что теперь лучше понимаю, почему на сторону Абу Муслима стекается не только городская беднота, но и обитатели гордых замков, не тронутых завоевателями, но замкнувшихся в своем к ним презрении.

Мистический фарр, снисходящий с небес на истинного властителя, – может быть, они видят сейчас его вокруг этого юноши, заново набрасывающего мешок на голову своего пятнистого охотника?

Несмотря на жар погони, Абу Муслим, как выяснилось, заметил и оценил мой маневр, давший ему шанс пойти на перехват дичи еще до того, как она сама ринулась вправо. Я узнал об этом уже после, когда новый хрип труб провозгласил второй этап охоты – когда и всем прочим стало позволительно что-то добыть. И после того, как шестерых поверженных ланей доставили в мгновенно возникший палаточный лагерь, по нему поплыли запахи мясного сока, капавшего на угли с веселым шипением.

– Вы молодец, – поприветствовал меня усталый Зияд ибн Салех. – Идите – зовет, будет говорить вам, как вы отлично все это проделали.

Абу Муслим лежал в шатре, и вид у него был такой, будто он только что вынырнул из бочки с прохладной водой и улыбается от удовольствия. На его юношеском лице блестели крупные капли, вдобавок влажно отсвечивали его локоны, мокрой была и не очень длинная и не очень ровная борода – знакомое мне розовое масло?

И тут он улыбнулся уже во весь рот, и лицо изменилось: засияли сверхъестественной белизны зубы, но обозначились неожиданные для его возраста складки на лбу, и стали уж совсем ласковыми эти странные желтые глаза.

– Полежите рядом, если хотите, Маниах, – предложил он мне что-то совершенно неприемлемое, похлопав рукой по ковру. – Вы отлично загнали мне эту упрямую скотину. А остальные – трусы. Да, да, трусы. Скажите, Маниах, а вы что – вообще ничего не боитесь? А почему?

Это было очень неожиданное начало разговора (чего мне тут, действительно, опасаться?).

– Может быть, иногда устаешь бояться, – заметил я и тоже улыбнулся.

– Нет, нет, расскажи мне побольше об этом, – увлеченно вытянул вперед лицо полулежащий Абу Муслим, и желтые глаза его загорелись каким-то новым огнем. – Давай уж все как есть: ты ведь знаешь, кто я такой. Ничего, что я говорю тебе «ты»? А вот чего ты не знаешь, так это – что такое родиться рабом. Это не твой мир, там совсем иная жизнь. Там знают, сколько и кто стоит. В дирхемах. Там знают, что значит такое название – Асу-ан. Это место, откуда пригоняют людей с черными лицами, уже кастрированных. Или город на полпути к землям франков – Пра-га, и тамошний монастырь их пророка Исы – ах, как там кастрируют, нежно, быстро! А знаешь ли ты, Маниах, что происходит до того? Это называется «ночь рабов». Когда уже известно, что завтра – под нож и после ножа – в бочку с теплой водой, чтобы первая боль утихла. И вот в эту «ночь рабов», – тут юноша перешел на шепот, – каждый старается доставить удовольствие каждому – неважно, что иногда женщин под рукой не случается – потому что в последний раз. И снова, и снова, руками, ртом… И утром все такие вялые, что можно резать вообще все что угодно… Мне повезло. Они ничего мне не отрезали. Но я уже навсегда – родившийся рабом, Маниах. И вот они там, за пологом, все это знают. И боятся меня. А ты родился в лучшей семье Самарканда, Маниах. У тебя есть свои рабы. И я это знаю. Но ты здесь, и ты не боишься. Объясни, почему.

К концу его шепот стал уже еле слышным.

В принципе, разговор был неприятней некуда. И выкручиваться из него можно было только нападением, а не защитой.

– Я не буду извиняться за то, что родился в своей семье, повелитель, – таким же напряженным шепотом сказал я. – Так же как не буду плакать о том, что мне скоро исполнится сорок лет, и я уже никогда – никогда! – не стану двадцатилетним полководцем, у которого сто тысяч войска и который не знает поражений. Я им не стану, несмотря на все деньги моей семьи. Ни-ког-да!

И разыграв эту сцену, я сел прямо и чуть отвернулся.

А затем, в ответ на молчание, снова взглянул в эти горящие янтарным огнем глаза – и увидел, что юноша улыбается мне.

– Ах, вот, значит, как. Странно все, да? – снова раздался его шепот. – Что ж, скоро час наших испытаний, Маниах. Не подведи меня, когда он придет. А потом, после – положи Самарканд к моим ногам, смелый человек. Ведь ты многое можешь. И нам с тобой, если мы вместе, не будет преград. Полководцем? Может, ты им и не станешь. Но царем? Почему нет. Посмотри на себя– ты же рожден для царства, не то что я. Захоти! Вот так все надо делать – здесь и сейчас, просто, без затей.