Катрин с благодарностью взглянула на него. Привязанность к ней Барнаби была столь велика, что он интуитивно понял ее и ответил на вопросы, которые она не могла произнести вслух. И тут она ощутила спокойствие и безопасность. Барнаби, указывая вперед, наклонился к ней:

– Теперь посмотри, как прекрасен Париж. Самый большой и красивейший город в мире. Но Дижон, как ты увидишь, тоже не плох…

Баржа миновала мост на Мельницах и скользила к аркам следующего – моста Менял. Они прошли рядом с домом, где некогда проживало семейство Легуа, и Катрин в последний раз взглянула на подвальное окно, через которое пытался вырваться Мишель, и отвернулась. Немного выше по течению над водой торчал лес заостренных столбов. Они отмечали место строительства нового моста Нотр-Дам. Несколькими неделями раньше, в один из редких периодов умственного просветления, король собственноручно деревянным молотком забил первую сваю, что вслед за ним проделал и его сын. Несколько венков из цветов все еще свисали с этой сваи.

Повсюду вокруг них вздымались ввысь башни и колокольни Парижа. Взметнувшиеся вверх стрельчатые шпили церквей резко выступали на кружевном фоне звонниц, огромной крыши «Дома с колоннами»и пышных домов знати, чьи сады простирались до самой реки. Напротив набережной, где случайно пустовали виселица и колесо, на фоне золотистого неба выступали квадратные башни Нотр-Дам. Далее располагалась гавань Сен-Поль: там из плоскодонных судов разгружали зерно – и за нею королевский дворец и сады, стройные башенки особняка, принадлежащего архиепископу Сены. С другой стороны шли острова Ваш и Нотр-Дам, плоские и зеленые, с пастбищами, окаймленными серебристыми ивами.

Взгляд Катрин упал на приближающиеся толстые стены монастыря Селестины, отделенного узким каналом от песчаного острова, называемого Волчьим. Это была внешняя граница Парижа, отмеченная приземистым корпусом башни Барбо. Сырая и зловещая под своей остроконечной крышей, она была построена в давние времена Филиппом II Августом. На другом берегу реки стояла Бастилия. По ночам прикрепленная к их стенам огромная цепь протягивалась через Сену… Но солнечный июньский день и зелень деревьев лишали эту картину воинственной суровости. Даже камни казались ласковыми и теплыми. Барнаби начал тихонечко декламировать:

Увенчанный король всех городов,

Благой родник Учености и Веры,

Стоит на берегах отлогих Сены

Средь виноградников, рощ, пастбищ и садов.

Нет в прочих городах земных даров

Таких; его сокровища бесценны;

Восхищены им гости неизменно,

В него стекаясь из чужих краев.

По пышности, веселью, красоте

Ему нет равных; ни одна столица

В соперники Парижу не годится…

Из поэмы Эсташа Дешана (1346 – 1406). Перевод всех стихов в романе Н. Н. Васильевой.

– Как красиво! – сонно пробормотала Катрин, положив головку на плечо Барнаби. Матросы позади них в такт стихов ритмично отталкивались шестами. Оставалось только подчиниться судьбе и плыть навстречу новой жизни, оставив позади старые воспоминания и огорчения. Единственное, что Катрин хотела взять с собой из прежнего, – это образ Мишеля де Монсальви, навсегда запечатленный в ее сердце, образ, который никогда не сотрет время.

Зеленые берега Сены проплывали мимо них. Катрин чувствовала, что засыпает.

Гостиница «Цветущая шелковица» была одной из самых популярных и оживленных в Брюгге. Она стояла на Воллестраат, или Шерстяной улице, между Великим дворцом и набережной Четок и обслуживала главным образом торговцев сукном и шерстью, да и других купцов из многих стран. О ее процветании можно было безошибочно судить по высокому фронтону с лепкой и амбразурами, по блеску окон из чечевицеобразных стекол в свинцовых переплетах, по дразнящим ароматам, просачивающимся из необъятной кухни, блиставшей медью, оловом, керамикой, по чистеньким платьям и крылатым чепчикам прислуги и, помимо всего, по округлому брюшку счастливого владельца, мэтра Гаспара Корнелиуса.

Роскошь «Цветущей шелковицы» была знакома Катрин еще со времени ее прежних поездок. Сейчас же ее внимание было сосредоточено на уличной суматохе внизу. Весь город красовался там с раннего утра в своих лучших воскресных нарядах. Полуодетая, с беспорядочно струящимися по спине волосами, девушка высунулась в окно, держа в руке гребень и оставаясь глухой к упрекам дядюшки Матье, с самого рассвета ворчавшего себе под нос в соседней комнате. Суконщик, закончив свои дела в городе, собирался отправиться на заре в Дижон, но Катрин после долгих споров убедила его остаться до вечера и принять участие в знаменитой процессии Драгоценной крови. Это был самый главный из городских праздников.

Для нее не представило большого труда убедить дядюшку Матье. Он долго ворчал, утверждая, что праздничные дни существуют лишь для того, чтобы заставить добрых людей разбрасывать пригоршнями свое с трудом заработанное золото, напоминал ей, что у него в Бургундии имеются не терпящие отлагательств дела, и, наконец, позволил себя уговорить, как, впрочем, поступал и всегда, не находя возможным отказать ни в чем своей очаровательной племяннице. Добряк галантно признал поражение, сделав прелестной покорительнице подарок в виде изысканного головного убора из белого кружева, к которому добавил несколько золотых булавок, чтобы его пришпиливать.

Устав кричать через стену и бранить, высунувшись в окно, своих работников, грузивших на мулов его последние покупки, Матье Готрэн зашел в комнату своей племянницы. Обнаружив ее полуодетой и к тому же торчащей в окне, он не выдержал:

– Как? Еще не одета? Процессия вот-вот выйдет из базилики, а ты даже голову не привела в порядок!

Катрин, обернулась к дядюшке. Увидев, как он стоит в дверях, широко расставив ноги, скрестив руки, в шапке набекрень, с выражением негодования на красном толстом лице, она подбежала, обвила его шею руками и стала покрывать щеки частыми поцелуями – процедура, которую дядя Матье обожал, хоть скорее согласился бы лишиться руки, чем признаться в этом.

– Одна минута, и я буду готова. Все кругом так чудесно в это утро!

– Ха! Можно подумать, что ты раньше никогда не видела шествия.

– Такого шествия я еще никогда не видела. И я никогда раньше не видела столько красивых нарядов. Нет ни одной женщины, которая не была бы одета в бархат, атлас и парчу. У них у всех кружевные чепцы, и драгоценности даже у тех, что торговали вчера рыбой на Водном рынке.

Говоря это, Катрин спешно заканчивала одеваться. Она натянула платье из голубой тафты, разрезанное спереди так, что видна была белая юбка в узкую серебряную полоску из того же материала, что и лиф, закрывающий ее грудь. Затем она второпях заплела и заколола волосы, а потом прикрепила к ним серповидный кружевной чепец, один конец которого спускался ниже подбородка, подчеркивая овальную форму ее личика. Она повернулась к дядюшке:

– Как я выгляжу?

Спрашивать было ни к чему. В выразительном взгляде дяди Матье ее красота отражалась, как в зеркале. Пророчество Сары, воистину, сбылось. В двадцать один год девушка была таким обворожительным существом, какое только можно себе представить. Ее огромные переменчивого цвета глаза озаряли лицо: бесследно исчезли веснушки на чудесной бархатистой коже, розовой с золотистым отливом, напоминавшей лепестки чайной розы. Ее длинные золотистые волосы по – прежнему вызывали всеобщее восхищение. Катрин не была очень высокой, но имела безукоризненную фигуру. Ее пропорции, изящество и плавная округлость линий, одновременно зрелых и утонченных, заставили бы взяться за кисть самого взыскательного художника. Но к великому разочарованию Матье Готрэна, его сестры Жакетт и всех остальных членов семьи, Катрин, с шестнадцатилетнего возраста осаждаемая целой армией поклонников, все еще упорно отказывалась выходить замуж. Ее власть над мужчинами, казалось, забавляла, даже слегка раздражала ее.