Успокоенный присутствием вооруженной охраны, Матье Готрэн мирно дремал в седле, под ритмичную поступь мула. Слуги и солдаты следовали позади. Катрин молчала и, погрузившись в свои мысли, пыталась припомнить пылкое лицо Арно в тот момент, когда он говорил о своей любви. Все случилось так внезапно. Она почувствовала головокружение, как будто выпила слишком много крепкого вина. Чтобы прийти в себя, ей нужен был домашний покой и умиротворяющее присутствие ее матери, сестры и Сары. Особенно Сары. Она всегда все понимала и могла прочесть, что творилось у Катрин в душе так же ясно, как в открытой книге. Кроме того, Сара всегда, могла все объяснить, ибо не было среди живущих другой женщины, которая знала бы людей так, как она. Неистовое желание вновь увидеть Сару, охватило Катрин. Ей хотелось пришпорить мула и, оторвавшись от каравана, ехать впереди всех без остановки до тех пор, пока не увидит стены Дижона.

Но перед ними по-прежнему расстилалась бесконечная дорога по Фландрии…

Ранняя месса в церкви Нотр-Дам в Дижоне подходила к концу. Снаружи жаркое июльское солнце уже сверкало на многочисленных шпилях герцогского дворца. Однако внутри храма было так темно, что рассмотреть что-либо было невозможно. Темная даже в обычное время, большая готическая церковь была сейчас еще мрачнее из-за тяжелых черных занавесей, которыми были завешаны все арки. Их вывесили во всех церквях и перед многими домами, напоминая, что Бургундия всю последнюю неделю оплакивала свою герцогиню. Мишель Французская скончалась в своем дворце в Генте 8 июля так внезапно, что ходили слухи об ее отравлении, хотя, разумеется, осторожные и завуалированные.

Люди шептались, что юная герцогиня делала все, что было в ее силах, дабы примирить своего мужа и дофина Карла, и что королева Изабелла, ее ужасная мать, не одобряла перемирия между ее зятем и сыном, которого ненавидела. Именно она ввела в свиту дочери госпожу де Визвиль, с именем которой злые языки связывали безвременный уход из жизни Мишель. Филипп спешно выехал в Гент, оставив Дижон на попечение своей матери, вдовствующей герцогини Маргариты Баварской, кузины Изабеллы. Кузины и врага.

Катрин думала обо всем этом, стоя на коленях рядом с Лоиз и ожидая, когда та закончит свои обычные бесконечные молитвы. С тех пор как Лоиз стала жить в Дижоне, она избрала объектом своего поклонения странную статую Непорочной Девы, принадлежащую собору Нотр-Дам. Вырезанная из черного дерева, статуя была известна как Мадонна-Спасительница, или Богоматерь Доброй Надежды. Она была такой старой, что никто, кажется, не знал, с каких пор она здесь находится. Лоиз проводила долгие часы, стоя на коленях в приделе южного нефа собора, созерцая эту маленькую фигурку с продолговатым печальным лицом и строгого маленького младенца Иисуса, едва видимых среди сверкающих золотых украшений в сиянии множества горящих свечей. Катрин тоже почитала эту древнюю мадонну, но считала утомительные столь долгое стояние на коленях. Она соглашалась на это только, чтобы доставить удовольствие Лоиз и избежать язвительных обвинений в свой адрес.

Лоиз со времени бегства из Парижа очень изменилась. В этой увядшей девице, казавшейся старше своих двадцати шести лет, Катрин с большим трудом узнавала ту кроткую юную девушку с моста Менял, к которой отец нежно обращался не иначе, как моя» маленькая отшельница «. Первые дни после того, как ее спасли от Кабоша, были самыми ужасными. Лоиз избегала всех, пряталась по углам, не разрешала дотрагиваться до себя. Она не отвечала на вопросы, рвала одежду, в которую ее одевали, и бросала пригоршнями золу в подаваемую ей пищу. Бывало, она обходилась солоноватой водой и плесневелым хлебом. Под жалкими лохмотьями она носила пояс из конского волоса, утыканный маленькими железными шипами, которые раздирали нежную кожу. Жакетт Легуа была в отчаянии, предвидя день, когда Лоиз в своем фанатическом стремлении искупить вину потребует, чтобы ее навеки замуровали, как затворницу Агнессу де Рошер, которой она часто приносила хлеб и молоко в былые дни. Бедная женщина проводила все ночи, молясь и рыдая. Стоило ей забыться тревожным сном, как дремота прерывалась ужасными видениями. Они всегда были одними и теми же: она видела свою дочь в грубом шерстяном одеянии, коленопреклоненной в окружении каменщиков, возводящих вокруг нее стену. Стену, которая должна была оградить ее от всего человечества, хоронящую ее заживо среди живых. Она должна была стать не чем иным, как плотью, страдающей от холода или ужасной летней жары, в келье, едва позволяющей вытянуться во весь рост, куда воздух поступал через узкую щель. Катрин до сих пор помнит душераздирающие вопли матери, обычно раздававшиеся по ночам.

Она сразу же просыпалась, а все, кто был в доме, и даже соседи; крестились в своих постелях. Лоиз слушала, но ни один мускул не вздрагивал на ее лице. Казалось, она утратила душу. Она вела себя как отверженная и дошла до такого состояния, что не осмеливалась пойти в церковь исповедоваться, чтобы избавиться от греха, который как камень или цепь несла на себе. Это состояние длилось примерно год…

Осенью 1414 года через город проходил торговец. Он пришел с севера и остановился ненадолго в доме Матье, чтобы продать женщинам иголки. Сев передохнуть, он, чтобы скоротать время, начал описывать, как после разгрома восстания в Париже Кабош со своими людьми нашел убежище в Бапоме. К несчастью для них, город вскоре попал в руки арманьяков, и Симон – Кожевник с его близкими соратниками были вздернуты без лишних церемоний.

Торговец так и не понял, почему в конце рассказа бледная светловолосая девушка, внимательно слушавшая его, вдруг, разразилась диким хохотом – таким, какой он надеялся никогда больше не услышать из уст смертного.

С этого дня Лоиз изменилась. Она согласилась прилично одеваться, только как вдова, во все черное, и хотя все еще носила пояс с шипами, но о затворничестве не говорила. В следующую пятницу она постилась весь день, а потом пошла в Нотр-Дам, где долго молилась перед Черной Мадонной, прежде чем обратиться к священнику с просьбой исповедовать ее. После этого она снова вернулась к нормальной жизни, если только так можно назвать череду эпитимий и обетов.

– Она скоро уйдет в монастырь, – говорила Сара, глубокомысленно кивая головой. – Она вернется к своей старой мечте.

Но она ошиблась. Лоиз не хотела идти в монастырь, так как, лишившись невинности, она не могла стать Христовой невестой. Она вернулась в лоно церкви, но все еще считала себя недостойной жить среди женщин, полностью посвятивших себя Богу. К сожалению, отвращение к себе Лоиз распространяла и на все человечество; среди соседей ее мрачность настолько же вызывала страх, насколько восхищала ее добродетель и примерная набожность.

Пока Лоиз заканчивала молитву, Катрин слегка зевнула и окинула взглядом церковь. Ее рассеянный взгляд остановился на высоком мужчине, стоявшем в том же проходе недалеко от нее. Мужчина молился с достоинством. Поднявшись с колен, он скрестил руки на груди. Его голова была гордо поднята, и глаза пристально смотрели на алтарь. Казалось, он разговаривал с Богом на равных. В нем не было и тени смирения, напротив, в его манерах было даже что-то вызывающее. Увидев его здесь в этот ранний час, Катрин очень удивилась. Мессир Гарэн де Брази – государственный казначей Бургундии, хранитель сокровищ герцогской короны и к тому же носитель титула Оруженосца монсеньора Филиппа, почетного титула, добавившего много блеска этому выдающемуся бюргеру, – был одним из богатейших людей Дижона. Как правило, он ходил к мессе только по воскресеньям и праздничным дням, и всегда с порядочной помпой и пышностью.

Катрин узнала казначея, так как видела его на улице несколько раз и как-то встретила его в лавке дяди, куда он зашел, чтобы купить ткани. Это был мужчина лет сорока, высокий и стройный, крепкого телосложения. Его лицо с классическими, как. на античных монетах, чертами было бы красивым, если бы не сардоническая отталкивающая гримаса, застывшая в уголках тонких губ, казавшихся на гладком, чисто выбритом лице шрамом от сабельного удара. Длинный конец его черного капюшона был пропущен под подбородком и заколот красивой золотой брошью, изображавшей святого Георгия. Этот убор не только закрывал его волосы, но и отбрасывал глубокую тень на бледное лицо. Было что-то зловещее в черной повязке, скрывавшей левый глаз мессира Гарэна. Этот глаз служил хозяину недолго. Хранитель казны потерял его в шестнадцать лет в битве при Никополисе во время безрассудного похода против турок, в котором он сопровождал Жана Бесстрашного, тогда графа Неверского. Юный оруженосец был захвачен в плен вместе со своим хозяином, и его верность в этот час великого испытания привела к богатству и титулам.