Мои родители в годы проживания в Белоусе были очень гостеприимными. Очень часто к нам приезжали и приходили родственники и знакомые из Чернигова. Белоусовские помещики, собственники усадеб и небольших земельных угодий, систематически навещали наше семейство. Это были Сикорские, Алексей Осипович, его жена Стефания Феофиловна и их дети Леля и Володя. Дети уже были подростками, но им устраивали елку, и я несколько раз бывал на этой елке. Грембицкие, Федор Федорович и его брат полковник Дмитрий Федорович. Жена Федора Федоровича Агнесса Николаевна хорошо играла на рояле, а другой помещик Березовский Павел Григорьевич хорошо играл на скрипке. Они вдвоем устраивали у нас концерты. Приходили к нам и учителя.

В 1901 году Святейший Синод отлучил Л.Н. Толстого от церкви. Можно было предполагать, что активные толстовцы В.Н. Малиновская и ее друзья будут холодно относиться к моему отцу священнику, служителю церкви. Однако этого не произошло, они не только навещали нас, но и приводили к нам своих друзей и знакомили их с нашей семьей…

Летом 1912 года у Веры Николаевны жил профессор Томского университета Тове с женой и двумя детьми: Петей моим ровесником и Ниной пятнадцати или шестнадцати лет (на самом деле, как свидетельствует изданный в 2000 году Биографический справочник «Профессора Томского политехнического университета», Петр Львович Тове родился в 1901 году, а Нина была дочерью жены Льва Львовича Тове Александры Гавриловны Мясниковой от первого брака и родилась в 1896 году). В этот период как дети так и взрослые сильно увлекались игрой в крокет. У Пети Тове был плохой характер. При игре в крокет у Пети с Роном возникали недоразумения, которые иногда грозили перейти в драку, тогда Нина, никогда не игравшая в крокет, звала на помощь Елену Николаевну для тушения разгоравшейся драки. Нина очень нравилась Рону, он уже был влюблен в нее, старался ей угождать, фотографировал ее, ее фото подарил мне (оно сохранилось у меня), однако успеха не имел. В общении со мной и Роном Нина вела себя очень высокомерно. Я ее не любил и относился к ней как к неприятному взрослому человеку. В этих отношениях с Ниной меня расстроил следующий случай. У нас были гости, все они сидели на террасе, около которой цвели белые лилии. Мы были в саду около этих лилий. С гостями сидели сестры отца: Маня, Саша, Катя и их подруга Маня Березовская, среди них находилась и Нина Тове. Ничего не говоря мне, Рон вырывает из соцветия один цветок белой лилии, идет на террасу, подходит к Нине и вставляет цветок в петлю кофточки Нины. Нина милостиво разрешила ему это сделать. Затем он немного отходит, восторженно смотрит на Нину и восклицает: “Сикстинская мадонна”. Все, особенно девушки, громко смеются. Я был очень обижен за такое унижение моего приятеля, а он на это спокойно реагировал, ему это было как вода на гуся.

Летом 1913 года у В.Н. Малиновской жил с гувернером любимый внук Л.Н. Толстого Ильюшок (сын Андрея Львовича Толстого) (в будущем — полковник американской армии). Нас предупредили о дне их приезда. В этот день мы не уходили с усадьбы и ловили рыбу удочками на берегу речки, примыкавшей к усадьбе. Когда к нам подошли молодой мужчина с мальчиком, мы знали, кто к нам подошел. Ильюшок оказался меньше нас (Илья Андреевич родился 3 февраля 1903 года). По возрасту ему было около тринадцати, а нам по шестнадцати скоро должно было исполниться.

Мы предложили Ильюшку половить рыбу удочкой, он отказался и сказал, что не любит ловить рыбу (что не помешало ему стать основателем первого в мире дельфинария). Мы были большими любителями ловить рыбу, поэтому нас удивил его отказ. Меня и Рона стригли машинкой под “ноль”, никогда не делали нам прически, а у Ильюшка на лбу была сделана челка, что делало его похожим на девочку или на маленького мальчика, поэтому я его спросил “зачем тебя так остригли?” Он ответил: “В день похорон дедушки было много народу и мы, ребята, играли на конюшне, я там упал и поранил себе лоб”. Он поднял челку и я увидел на лбу небольшой шрам. Гувернер никакого участия в нашем разговоре не принимал… Ильюшок был очень ласковым и веселым мальчуганом… Иногда его ласковость была чрезмерной. Однажды, когда мне поручили по хозяйственным делам сходить в Чернигов, я одел школьную форму с фуражкой, украшенной металлическим гербом моего реального училища. Увидев меня так одетого, Ильюшок крепко обнял меня и сказал “мой солдафончик”. Мне стало неловко перед присутствующими. В нашей мальчишеской среде такие “телячьи нежности” не допускались. Ильюшок был гораздо слабее нас физически, поэтому в наших отношениях к нему мы были гораздо более снисходительны, чем во взаимоотношениях меня с Роном. Через некоторое время после первого знакомства Рон стал называть Ильюшка “люлькой”. Однажды в тайном месте вдали от взрослых Рон демонстрировал мне с Ильюшком свое превосходство над нами, раскуривая махорку в трубке, которая называется люлька, мне не нравился дым махорки, а Ильюшок сказал: “Не называй меня больше своей вонючей люлькой”.

За все время пребывания в Белоусе гувернер никогда не был в нашем доме. Рон и Ильюшок часто навещали нас. У нас было для них кое-что интересное. У нас в саду был установлен очень высокий столб, на вершине которого было укреплено старое колесо от телеги, на нем аисты устроили себе гнездо. Один аистенок выпал из гнезда, положить его обратно в гнездо было трудно, и мы его выкормили. Таким образом у нас появился домашний аист. Он жил в саду и совсем не боялся людей. В дом залетала к нам таким же способом, выращенная очень забавная ручная сорока. У нас был аквариум с рыбками, а в гостиной комнате на окне стоял маленький наблюдательный улей с пчелами. В столовой комнате в клетке жил хорошо “говорящий” попугай Жако. Моя мать иногда ребят угощала чем-либо вкусным. Наступил срок отъезда Ильюшка с гувернером домой. Мы в последний раз отправились с гувернером в наш прогулочный лес, находящийся всего в трех верстах от Чернигова. Нам повезло, мы нашли в лесу три больших белых гриба. Для этого леса это было большой редкостью. Рон фотографировал Ильюшка, гувернера и меня с найденными нами грибами. Эта фотография у меня сохранилась. Когда мы возвращались домой из нашего прогулочного леса, Ильюшок сказал мне: “Давай что- нибудь на память оставим в этом лесу”. Мы нашли небольшую сосенку и на сухую ее веточку наткнули один из найденных нами грибов. Осенью я учился и жил в Чернигове, но довольно часто наведывался пешком домой, проходя через наш прогулочный лес. Зимой, идя в Белоус и проходя через этот лес, я вспомнил о памятном грибке Ильюшка. Я пошел по довольно глубокому снегу и разыскал памятный грибок. Он высох, но крепко сидел на ветке. Всего несколько месяцев назад здесь было лето, здесь были мои друзья. Никогда я себе не мог представить, что это чудесное лето в Белоусе для меня будет последним, что я никогда в жизни не встречусь ни с Роном, ни с Ильюшком.

В апреле 1914 года наша семья переселилась в Любеч, куда перешел на работу священника мой отец. Весной этого года, когда мы жили уже в Любече, от В.Н. Малиновской мы получили письмо, в котором она писала, что она сообщила Рону о его родной матери, о том, что она разрешила ему к ней поехать, и он уехал к ней. “Пусть он поможет матери работать”. После этого письма наша переписка с В.Н. Малиновской полностью оборвалась. Нас это сильно удивило. Когда зимой В.Н. Малиновская жила в Мариуполе, то с ней переписывался регулярно отец. Меня и Рона заставляли переписываться друг с другом в зимний период, и мы довольно регулярно писали письма друг другу. В 1915 и 1916 годах летом, находясь на учебе в Чернигове, я пешком ходил в Белоус в надежде встретиться с Роном или с кем-нибудь из “семьи” Малиновской, но их дома были необитаемы, а в усадьбе не было даже сторожа Михайлы.

В 1917 году я закончил Черниговское реальное училище и приехал домой в Любеч. И неожиданно к нам, после почти трехлетнего небытия приехала В.Н. Малиновская. Для того, чтобы приехать к нам из Белоуса в Любеч ей пришлось ехать на лошадях более пятидесяти километров. Она рассказала нам, как жила эти последние военные годы в должности заведующей прифронтовым госпиталем и др. Однако о Роне ничего не говорила, поэтому я задал вопрос: “Как поживает Рон”. То, что она мне ответила, меня так сильно поразило, что я могу теперь почти точно воспроизвести. Вот ее ответ: “Рон не захотел с нами жить. Я продала Белоус. Он был на фронте в действующей армии. В настоящее время его в России нет. Вероятно, он попал в плен к немцам. От вас я поеду через Киев к его родной матери. Я предполагаю обучить сестру Родиона на должность сельской учительницы. Надеюсь, что мы с ней будем работать”. По выражению ее лица, по тону, с каким Вера Николаевна отвечала на этот мой вопрос, я понял, какой тяжелейший моральный удар нанес ей и Р.М. Хирьяковой Рон, не возвратившись домой после поездки к родной матери и своим уходом в действующую армию. Эти две очень пожилые женщины много сил отдали, чтобы хорошо воспитать их приемного сына. Конечно Рон, по молодости, не думал о своих старых воспитательницах. Вследствие этого во время пребывания у нас Веры Николаевны я не вспоминал больше о Роне. Находясь у нас, она уделяла мне много времени. Я ей сказал, что мечтаю учиться в медицинском институте. Она мне рассказала, как тяжело было работать в военном госпитале, где очень много раненых умирало не от ран, а от заражения через раны столбняком. Больные столбняком, прежде чем умереть, испытывают ужасные судороги и боль. Она сказала, что по особенностям моего характера мне не следует быть врачом. После двухдневного пребывания у нас, мы ее проводили на пароход, идущий в Киев. При расставании она обещала прислать свой адрес после встречи с матерью Рона. Через несколько дней я получил от нее из Киева письмо, в котором очень подробно были описаны условия для поступления на сельскохозяйственный факультет института и особенности учения на этом факультете. Это письмо было последним. Мы не могли ничего узнать о ее судьбе и о судьбе ее приятелей. Зная ее сильный характер, ее обязательность при выполнении обещаний, я думаю, что она умерла вскоре после отъезда от нас, поэтому не прислала нам обратный адрес.